— Приют сумасбродов, — подмигнула я Меган, и та ответила мне мудрым взглядом старой обезьяны.

Эйлин тем временем преспокойно читала газету. Дождавшись, пока наша семейка соберется, она вернулась к своей машине и вытащила из багажника одну-единственную сумку.

— Отлично! — провозгласила она. — Двинулись!

Всю дорогу домой Конор хохотал.

— Мороженое! — восклицал он. — Чертов пломбир!

И я в тон:

— Иви не ест мороженое, ведь правда, Иви?

— Господи Иисусе!

— Она чем-то больна, — посочувствовала я. — С девочкой что-то неладно. (Фиона упоминала об этом, когда мы вместе мыли посуду.)

— Что с ней такое?

— Не знаю. Фиона не объяснила.

И зачем объяснять: маленькая Иви была странновата. Ни внешне, ни по развитию она не походила на свою ровесницу Меган — или это я пристрастна? Племянница казалась мне такой живой и славной крошкой. Если б я разбиралась в подобных вещах, я бы поняла, что с Иви, или хоть попыталась бы. Она вроде бы жила настоящей минутой — напряженная, трепещущая, — но все ей давалось с трудом. Справедливо ли я считала, что здесь виновата ее мать? Так или иначе, девочка и сама не очень-то симпатичная, решила я. Возможно, из-за обилия жира: эти пухлые, как у младенца, запястья, но отнюдь не младенческое лицо и вовсе не детские глаза. Подобными рассуждениями я, само собой, не стала делиться с Конором. То есть, может быть, позволила себе что-то вроде «та еще штучка», но не призналась, что ребенок мне противен из-за полноты. Не захотела делиться «недостатком любви» — так учителя Меган нынче определяют грех. К тому же, если Иви и вызвала у меня раздражение, к вечеру от него остался своеобразный осадок, вроде бы ровный, но едкий.

Жалость.

— Бедное дитя, — проговорила я. И добавила: — Это все из-за нее, — подразумевая мать.

И Конор откликнулся:

— Пристрелить обоих.

Хотя они ему вроде бы приглянулись. Он весело болтал с Шоном, пока мы тащились к холодному Ирландскому морю, Фиона то подгоняла, то уговаривала деток, одевала их, переодевала и мазала кремом, а Шэй уселся на подстилку, открыл бутылку красного, со страшной скоростью накачался и вырубился — жуткое зрелище, будто на всем Манхэттене разом отключили электричество.

— Он ужасно выглядит, — сказала я Конору на обратном пути.

— Кто?

— Зятек мой. Прямо-таки скверно выглядит.

— Все с ним в порядке, — возразил он. — За Шэя можешь не волноваться.

Конор в те дни сделался туповат. К примеру, заявил, что контрацепция, по его мнению, «не способствует». Чему? Этого он не пояснил.

Шона, сколько припоминаю, мы не обсуждали. Зачем? Должно быть, остаток пути до дома мы вполне мирно и уютно молчали вместе.

В пляжном костюме Шон — Шон, моя судьба, мой соблазнитель — выглядел не так уж импозантно. Как и мы все. Все мы на солнышке сделались какими-то облезлыми. Фиона, слывшая в свое время первой красавицей Тереньюра, конечно же, обнажаться не стала. Ни на дюйм. Соорудила костюм из саронга и полотенца, превратив Бриттас в нечто вроде Канн, а когда мы задумали купаться, отделалась вздохом: «Ой, я сегодня уже окунулась». Полагаю, эта жизнь стоила ей немалых усилий, но выдавать себя она не станет.

В итоге купаться мы пошли вчетвером — Конор и я, Шон и Эйлин, с ловкостью Гудини натягивая купальники, обматываясь полотенцами и притворяясь, будто не посматриваем друг на друга. По правде говоря, в тот день Шон меня особо и не зацепил. Меня больше заинтересовала его жена: такая скучная в одежде, а обнаженная — изящная красавица, мальчишеская фигурка, плевать на возраст. Ее маленькие груди вызывающе торчали над узкой клеткой ребер — округлые, нежные, как будто их специально выращивали.

Шон поглядел на меня в упор, словно проверяя, не смущает ли меня фигура его жены. Ничего меня в ее фигуре не смущало, с какой стати? Мне своих проблем хватало. Я старалась держаться за спиной Конора, пока эта парочка не вымокла как следует и не отвлеклась от нас.

— Что такое? — удивлялся Конор. — Ты чего?

А я цеплялась за него, придиралась к каким-то пустякам, болтала вздор, торопливо закутываясь в полотенце.

Шон двинулся к полосе прилива, зябко обхватив себя руками, задирая плечи, пританцовывая на ходу. Эйлин сердито глянула на море, поддернула снизу купальник и зашагала следом. В последний момент Иви рухнула на песок и в отчаянной мольбе ухватила мать за ногу.

— Иви, прекрати, пожалуйста!

Моя сестра повела взглядом вокруг и громко спросила:

— Меган, что ты сделала Иви?

А я молча двинулась прочь от них всех и шла, пока вода не поднялась мне почти до пояса. Тогда я заорала:

— Уууу! Ледяная!

По крайней мере, вода вымыла из тела всякую неуверенность. Поднимаешь ногу — и вдруг осознаешь, что ставить ее обратно на песок нет никакой необходимости. Я перевалила через вздутый гребень волны, устремляясь к дальней черте горизонта. Когда я повернула обратно, приголубленная многотонной массой воды, я уже была счастлива.

Лежа на волне, я смотрела, как Эйлин бредет к дочери по песку, и поняла: ее стройное тело не спортивно, а попросту находится в вечном напряжении. Видно было по вздернутым плечам: она умела быстро шагать, вот только удовольствия ей это не доставляло.

Конор болтался в воде еще минут двадцать, но его доска для серфинга так и лежала на багажнике. Шэй развалился на ядовито-зеленой в крапинку подстилке, брюхом к небесам. Оставался только Шон, и мы наперебой пытались пробудить его тусклое желание, легкомысленно резвясь (хорошее слово!) поблизости, демонстрируя взбодренные ледяным морем тела. Мы трое: Фиона, скорее греза, чем живая женщина, и его собственная жена, которая, будучи женой, не имеет значения, и я, на тот момент — скакушка-резвушка. Я пробежала по невысокому скату берега, наклонилась за полотенцем, отбросила волосы на плечи и завопила: «Йоооохоооо!» Живенькая такая девица-пухляшка. Жирненькая такая.

Кошмарище.

Во всяком случае, почувствовала я себя кошмарищем. Как-то не так он на меня поглядел.

Крошечная драма мгновенно возникла и тут же лопнула, и вот мы уже все сидим, сложив полотенца в лоскутное одеяло, притворяясь, будто вполне одеты. Вспомнили год, когда до нас дошло, что можно прикупить и второй купальный костюм, — лично я сообразила это как раз в том году, поскольку из-за избытка семейного счастья прибавила в весе и пошла покупать себе купальник размером больше, а в магазине сбрендила и приобрела два: «Один на мне, другой сохнет на веревке».

Шон вспомнил, как на пляже в Кортауне рассекал в синих отцовских трусах и не может простить матери: она зашила ширинку и заявила, что трусы вполне сойдут за плавки. Тут-то мы и сообразили, насколько Шон старше нас, — вот почему у него каменный дом поблизости от жилища Фионы и Шэя в Эннискерри. Мы-то с Конором еще не вышли из того возраста, когда чужие кирпич и известка вызывают подростковый протест: «У тебя дом крутой? Потому что ты старый засранец, вот почему!» Хотя Шон, подтянутый, жилистый, не казался старым, не казался даже взрослым. Эта парочка, муж и жена, — словно каминные украшения, они так бережно и изящно двигались, а я, сидя с ними рядом на берегу, с каждой минутой будто раздувалась. О, я была толстой. Толстой и похотливой. И осторожной: когда смотрела на Шона, то исключительно глаза в глаза.