Вот моя мама на фотографии в свадебном альбоме (пятьсот евро, переплет из кремовой кожи, ныне плесневеет в кухонном шкафчике в Клонски). Мама облачилась в лилово-серый костюм, на голове кружевная шляпка — тоже серо-лиловая, но с розовым оттенком — с вуалью, только подумать, и с этими чудными перьями, которые заканчиваются кивающими черными шариками. Вот мама рядом со мной. Миниатюрная фигурка. Ее волосы — великая загадка: она собрала их сзади — как они держатся? Ее любимый фильм — «Короткая встреча»,[4]она владела искусством плакать под вуалью. И на прическу денег никогда не жалела. Даже если сидела на мели, уговаривала парикмахера чуть ли не бесплатно навести красоту, и ей шли навстречу. Собираешься к парикмахеру — дурное настроение оставляй дома, советовала она.

«Выдавать» меня она отказалась наотрез, посаженным отцом пригласила папиного брата, которого я в последний раз видела, когда мне было тринадцать. Я рассчитывала хотя бы встретиться с ним накануне свадьбы, но он явился утром, прямиком из аэропорта, и пока гости усаживались в первый автомобиль, а второй водитель ждал снаружи, мы с дядей остались в гостиной наедине.

Это был самый странный момент насквозь странного дня. Я мерзну у окна в серо-голубом шелковом платье от Альберты Ферретти, нелепый обруч от Филипа Трейси нахлобучен чуть косо, с него свисает некое подобие вуали, и каждый раз, когда я пытаюсь двинуться к двери, этот чел сверяется со здоровенным хронометром и говорит:

— Пусть ждут. Ты невеста.

Наконец — не знаю, как уж он там определил подходящий момент, — дядя прошелся по ковру, обнял меня за плечи и сказал:

— Знаешь, на кого ты похожа? На мою мать. Тебе достались ее прекрасные глаза.

Старомодным жестом он подставил мне согнутую руку и проводил до машины.

Это ли было самым жутким событием дня? Или торжественный проход по церкви под руку со старым пердуном, который, судя по его лицу, отучился выражать свои чувства году эдак в 1965-м? Не знаю. Местная церковь, вполне преуспевающая по части вишен в цвету, славится также весьма примечательным распятием над алтарем. Здоровенная штуковина, с двумя Христами по обе стороны креста, чтоб Распятый был виден и тем, кто заходит за алтарь. И во время свадебной церемонии двойная фигура отвлекала меня, как в детстве. Двойной Христос, не слишком окровавленный, спина к спине со своим отражением. Стоя в подвенечном наряде — одно только белье стоило двести двадцать евро, о платье умолчим, — я едва удерживалась, чтобы не спросить вслух: «Да о чем же они думали, черт побери!» И это еще ничто по сравнению с бессмысленными школярскими непристойностями, проскакивавшими у меня в голове в этой самой церкви. Началось на похоронах отца, мне тогда было тринадцать. И теперь, совсем уже взрослая, я оказалась на том месте, где тогда стоял гроб, и чувствовала, как отцовский дух ныряет головой вперед и входит в мое тело через копчик, и думала я о том, что нужно было покупать утягивающее белье, а не корсет, и священник спросил:

— Берешь ли ты?

И я ответила:

— Да. Да, беру!

И Конор улыбнулся.

На улице светило солнце, фотограф махал рукой, сверкающие черные автомобили снюхивались на церковном дворе.

Отлично провели время. Семь сотен кузин из Йола и дядюшка только что из Брюсселя. Мы с Конором на радостях хорошенько потрахались, а потом еще съездили в отпуск в Хорватию (вполне экономно после стольких расходов) и в одно прекрасное утро проснулись в Клонски — похмельные, сбитые с толку, бесстрашные.

Прошел год, за ним второй. Я была счастлива как никогда в жизни.

Это-то я понимаю. Несмотря на горечь, которая пришла позднее, я помню, что была счастлива. Мы работали изо всех сил и гуляли, когда только могли. Вечером валились в постель после длинного трудового дня и стаканчика того или сего. С шардоне я к тому времени завязала. Назовем этот период годами совиньон-блан.

У Конора вдруг появились деньги — он зацепил туркомпанию, мечтавшую выйти онлайн. Он тогда работал с людьми, кто-то мог бы даже сказать, работал на других, но его это, кажется, не удручало. Интернет изобрели ради Конора. Он и сам таков: всем интересуется и ни на чем долго не останавливается. Проводил перед монитором часы, дни, потом вдруг срывался с места, уходил в город, гнал на велосипеде к Форти-Фут, плавал там и в жару, и в холод, громко плещась и отдуваясь. Все в Коноре было малость преувеличено. Слишком много слоев одежды, а когда разденется догола — громко вздыхает, и растирает грудь, и пускает мощные газы перед тем, как облегчиться. В конце концов я перестала во все это верить. Звучит странно, однако я утратила веру во все его телодвижения, каждый его жест казался мне преувеличением, игрой, притворством.

Но это все потом. Или началось уже тогда, происходило все время, а я не замечала? Быть может, мы всегда бежали каждый по своим рельсам, веря-не-веря, и так бежать могли бы до конца жизни? Не знаю.

Нас несло на легкой волне, меня и Конора, счастливо, разумно женатых-женатых-женатых. До новой встречи с Шоном я успела напрочь о нем позабыть. Го д 2005-й. Мы в очередной раз застряли на лето без отпуска, выплачивали ипотеку, а потому в банковский выходной поехали в Бриттас-Бей повидаться с Фионой.

Она выезжала с детьми на месяц-полтора, а Шэй наведывался, когда мог, то бишь когда ему было удобно. В ту пору Шэй здорово зашибал деньгу, у них был дом в Эннискерри, а еще, в получасе езды, роскошный трейлер в кемпинге у моря. Кусок земли ценой… почем знать, в сто, двести тыщ? — чуть ли не на самом пляже. Обычно я такому не завидую, но у меня не было двухсот тысяч, чтобы вот так ими швыряться, а как раз тому, что тебе не нужно, сильнее всего завидуешь.

Мы поднялись спозаранку и поехали по 11-му шоссе. Конор прихватил снаряжение для виндсерфинга, а я — пару бутылок вина и стейки для барбекю. Приехав, я помахала перед носом у Фионы белым целлофановым пакетом, в котором уже свернулась бурая кровь.

— Ох ты! — выдохнула она.

— В магазине мне показалось, что их стоит купить.

— Стоило, стоило, — заверила она. — Что за мясо?

— Пакет с жопой, — фыркнул Конор. Сквозь белый пластик примерно так оно и выглядело.

— Стейки из ноги ягненка, — сказала я.

Меган, моя племянница, расхохоталась. Ей было почти восемь, а ее братику Джеку всего пять, и он с веселым визгом нарезал круги. Конор погнался за ним, вытягивая руки с хищно скрюченными пальцами, поймал, прижал к земле, ухая что-то вроде:

— Ха-ха, жопа, ха-ха!