Я прохожу в кухню и замираю на пороге. Почти физически ощущаю, как сгущается воздух — я не одна… У окна силуэт, нерезкий, как на плохой фотографии — мама.

— Кристина! Где ты была?

Мамин голос звучит до странности мягко, и мне хочется заплакать. Я дотягиваюсь до выключателя. Во внезапном ярком свете мамино лицо кажется совершенно белым и блестящим, как эмаль. На ней только ночная рубашка, ее бьет дрожь.

— Где ты была? — повторяет она.

— В клубе «Герман»… ты же знаешь.

Глаза ее блуждают, словно она ищет что-то… какой-то предмет или нужное слово — и не может найти.

— Не до половины же пятого! Школьные танцевальные вечера не кончаются так поздно.

Я не отвечаю. У меня кружится голова… вкус ВАТ-69[2]во рту. Я все еще пьяна.

— Отвечай же! Кристина!

Ее голос звучит теперь жестко и требовательно.

— Я была в клубе «Герман», — повторяю я. — Какого черта ты меня все время в чем-то подозреваешь?

Она медленно, очень медленно приближается ко мне… контуры ее расплываются, как у привидения… кто она? — вдруг пронзает меня мысль. Кто она, черт ее подери?

— Иди спать, — говорит она устало. — Поговорим завтра.

— Нет, — кричу я. — Не завтра! Сейчас! Поговорим сейчас!

Мама смотрит на меня. У нее усталые глаза… два холодных камня в овальной раме лица. Вдруг я понимаю, что ненавижу ее. Чувство пришло мгновенно, ниоткуда — отвращение, желание причинить ей боль. Я прижимаю руки к груди. Я не хочу ее ненавидеть… она же меня не ненавидит, она по-своему желает мне добра… Меня начинает тошнить, мгновенная тошнота ощущается, как удар током. Почему? Почему я ненавижу свою мать?

— Я трахалась всю ночь! — слышу я свой голос, словно со стороны. — Ты это хотела знать? Я трахалась до половины пятого утра!

Мама молчит. Она продолжает смотреть на меня, взгляд ее ничего не выражает. Что она чувствует? Понимает ли она, как я ее ненавижу?

— Проклятая ведьма! — Я уже кричу почти истерически. — Проклятая ведьма, вот ты кто! Я тебя ненавижу!

Плач выворачивает внутренности. У меня подкашиваются ноги, и вот я уже лежу на полу, и мама рядом; знакомые руки, она гладит меня по спине.

— Ну что ты, Кристина… — шепчет она сквозь слезы, — ну что ты, девочка… дорогая моя, любимая девочка…

* * *

Приближаются летние каникулы, и мне снятся прозрачные сны моего детства. Я превращаюсь в птицу, бесстрашную птицу, живущую в ледяном свете и таинственном мраке неба, во сне я поднимаюсь все выше и выше, ночь открывает мне все новые и новые горизонты, я вижу драгоценные россыпи городов, в небе горят опрокинутые созвездия… ночь манит меня в свою обволакивающую тьму, она, словно невидимый мускул, сжимает меня и ведет туда, где кончаются все дороги. Во сне я долетаю до Индии, о которой рассказывал папа, когда я была маленькой; над этой страной сияет странное, тысячецветное солнце, а воздух наполнен намеками и обещаниями. Я вижу горы, джунгли, равнины… невероятное кажется возможным: вокруг летают женщины-птицы, такие же, как и я, — ни счастливые, ни несчастные, но, по крайней мере, властные над своей судьбой. Потом я вижу парящее рядом лицо моего брата; оно исчезает в холодном тумане, и я понимаю, что у него совсем другая жизнь, у него свои радости и свои неудачи, но его радости и неудачи значат ровно столько же, сколько и мои, хотя мы и идем совсем разными дорогами. Во сне он остается с папой, а я улетаю — искать маму. Во сне я — птица, женщина-птица, застывшая в полете и падении… и мне ни разу не удалось истолковать этот сон.

Конец мая. Дни похожи друг на друга, как будто это один и тот же бесконечно повторяющийся день. Я хожу в школу, подчищаю оценки, зубрю на переменах и подкладываю в Анитин шкаф записки. Что я ей пишу? Разные пустяки… Love, peace and understanding[3]! Освобождение! Женщина! Нам следовало бы уехать сейчас!

Смутное время, как будто невидимая рука взяла меня за шиворот и ведет неизвестно куда, туда, где не действуют никакие карты. Само собой, я знаю, почему так происходит. Мама, мой вечный призрак, магнит, вдруг поменявший полюса… теперь он уже не притягивает, а отталкивает. С того вечера мы почти не разговариваем. Мы словно дошли до развилки и двинулись — каждая в своем направлении. Мама… ненавижу я ее? Люблю? Но эти слова сами по себе ничего не значат, они требуют знания их смысла, иначе они пусты. Анита помогает мне, как может. Я захожу к ней после школы. Она говорит, что я права, а мама не права, как это ни странно звучит. Выбери свою, и только свою, дорогу. Нельзя терять время… С наступлением темноты я иду домой. Дома у нас словно бы кто-то умер — мы с мамой избегаем друг друга. Неужели она ослабила свою хватку? Или играет в игру, правила которой мне неизвестны?

Иногда я иду к папе в его магазин. Он ничего, естественно, не знает о том, что произошло у нас с мамой. Бедный сирота… Отец у меня — мечтатель, книжник, он всегда стоял в стороне от внутреннего круга семьи… Тебе грустно? — может он спросить ни с того ни с сего, когда ты в прекрасном настроении. И наоборот. Мой отец — книжник, видеть людей он не научился… Мой отец — мечтатель… но и сам он не более, чем сон. Я помню его с самого раннего детства — с трубкой во рту и с книжкой в руке. Он читал сам для себя вслух и запоминал прочитанное: «…в некоторых культурах считается, что шаманы могут превращаться в птиц и летать в царство мертвых, „к верхним людям“. В образе птицы шаманы могут вернуть на землю душу умирающего или встретить своего духа-хранителя»… Отец читает все, что попадает ему в руки, он знает кучу разных, нужных и ненужных, вещей. Когда мы ездили на машине в деревню, он рассказывал нам о дорогах; что есть дороги, которые ведут аж в Индию, и как далеко от нас находится эта самая Индия… Дороги — они объединяют людей и страны. Он повторял это раз за разом… может быть, именно из этих рассказов берет начало моя неуемность, моя тревога… В детстве отец был для меня Богом Знаний… Когда я захожу к нему в магазин, он меня почти не замечает. Папа, погляди на меня! — думаю я. — Приласкай меня, утешь, у нас все так плохо с мамой.

По вечерам мать бродит по комнатам, словно привидение. Иногда нам не удается избежать встречи — она улыбается и произносит какую-нибудь бессмысленную фразу о погоде, или о школе, или что-то из очередного кроссворда. Я отвечаю в том же духе, улыбкой, пустой фразой. Но между нами словно выросла стена, и слова через нее не проникают. Иногда я лежу и вспоминаю детство, как будто я уже совсем старая.

Я так много о ней думала после того вечера; словно бы я ее уже потеряла. В моем представлении она другая, не такая, как на самом деле. Я помню, например, как она брала меня на прогулки. Как я это воспринимала тогда? Мама — это была близость, нежность и сила, и я думала тогда, что это навсегда, что так будет даже после того, как она умрет… Весенними вечерами песок на пляже был перламутрово-белым, и в нем таились сокровища. Обточенные неумолимым наждаком моря красивые деревяшки, ракушки, словно бы светящиеся изнутри призрачным лунным светом, высохшие рыбьи скелеты, распадающиеся в прах, едва к ним прикоснешься, черные обрывки водорослей — в их переплетениях иногда угадывались черты неживых лиц. Когда прилетали с юга птицы, мама всегда говорила: «Посмотри, Кристина! Они уже здесь… скоро лето». Я стояла, прижавшись к маме, и держала ее за руку, любуясь совершенной геометрией рассекающих небо птичьих караванов. Может быть, тогда и начались мои птичьи мечты?