Далеко в лесу взвыло, заухало, зашлось в хохочущем плаче.Должно, голый защитник омелы всё-таки поплатился. Перепуганная Надёжа кинуласьк Братиле, споткнулась, он её подхватил. И обнял, стал гладить по голове,шептать что-то на ушко…

Мы шли домой: Тур с бесценной омелой, Братила, Надёжа и я –со стрелой на тетиве – на всякий случай. Но никто так и не отважился нампомешать, и я совсем было успокоился. И тут-то Братила вдруг пошатнулся и беззвука осел прямо в мох.

Я в два шага подоспел к нему, поднял. Он показался мненевесомым. Я близко увидел его глаза. В зрачках, как в озёрах, расплывались двемаленькие луны. Мне очень не понравилось, как он дышал: трудно, со свистом. Такдышат раненные в грудь.

– Оставил бы, – сказал он тихо. – Я… посижунемножко…

Молчал бы уж лучше. Я поудобнее устроил его у себя на рукахи понёс. Надёжа семенила рядом и всё норовила заглянуть ему в глаза: смотритли?.. Братила затих, положив голову мне на плечо. Когда в воздухе повеялодымком, я спросил:

– Чем болел-то, ведун?

Он неловко пошевелился:

– Да не болел… били меня.

– За что?

– Сказали зелья сварить… поднести одному. А я несварил.

Быть может, очень даже стоящее дело было извести человека,на которого затевалась отрава. Как знать! Но Братиле я этого не сказал. Толькоподумал – а его навряд ли кто тронул бы, если бы рядом был я.

Случается, что мы поздновато встречаем тех, кого должны былибы заслонить. Но зато теперь пусть попробуют не так на него посмотреть!.. Нанего и на этих двоих ребят – без роду и племени, ни товарищей мне, ни родню!

Хорошо жить гостем в богатой избе! Без заботы вставатьутром, заранее зная, что вечером уснёшь здесь же, в чистой ложнице, у стены,согретой щедрым теплом печного дыма. А сойдёшь вниз, в повалушу, и нарочно длятебя соскочит с печи на стол горячий горшок. Полежи с моё в ранах, в лютойскорби, поживи в лесу, небом укрываясь, полем огораживаясь, – оценишь!

Да и в бедной избе гостю неплохо. Хозяин с хозяйкой от себяоторвут, а гостя накормят. Сами в холоде лягут, а пришедшего – на полати. Такзаведено от века, так поступили бы и Тур с Надёжей, но я-то сразу понял –Братила, сам ещё слабый, этого не попустит. Мне он, конечно, ничего не сказал.Но сам на другой же день взялся с Туром за дрова. И рубил, задыхаясь при каждомударе, пока я не увидел и не отобрал у него топор. Зато Тур только поглядывална меня и старался что было мочи! Подошла Надёжа, что-то сказала, но он мотнулльняными вихрами:

– Спроси дядьку Неждана!

Трое мужиков в доме, из них двое хворые, комудомостройничать? Туру эта ноша была не по летам, не по силёнкам. Уморила парнямало не насмерть, и он с радостью передавал её мне: володей, всё твоё, и дом, идвор, и мы двое! Не пропадём за тобой! И я, старый дурень, гордился ирадовался, не чуя беды. Да кого было бояться-то? Ласа, что ли, с Перваком?..

– А я знаю, как выправить ему руку, – сказал мнеБратила. Честно признаться, я не сразу ему поверил. Странно было бы мне, воину,ничего не смыслить в ранах: эту руку, что горб на кривой спине, исправит развемогила. Но потом я вспомнил, как Братила заговаривал кровь, – и смолчал. Аон продолжал:

– Пусть Тур выстроит маленький кораблик… Тогда я выгонюболезнь из руки, посажу её в этот кораблик да и пущу по реке.

Его слова показались мне разумными. И верно – кто принимаетв себя всю скверну и зло, как не Мать Земля с Матерью Рекой? Не они ли по веснеочищают себя талыми водами, смывая тлен и грязь долгой зимы? И не они ли примутв конце концов всех нас, чтобы возродить зелёными травами, многошумнойлиствой?.. Я сказал Братиле:

– Ну так и лечи, если умеешь. Ты лекарь, не я.

Я не мог взять в толк, для чего он рассказывал это мне.

– Ты ведь ладожский, Неждан Военежич, – объяснилмне Братила. – Кораблей, мыслю, видал поболе меня. – Помолчал идобавил: – Да и Тур тебе охотнее поверит, чем мне.

Тур должен был сделать свой кораблик непременно сам. Инепременно правой рукой: чтобы, по словам Братилы, вернее заманить болезнь.Мальчишка выслушал меня, и глаза у него разгорелись. Но я посмотрел, как он разза разом вкладывал нож в неподвижные пальцы, приматывая лыковой верёвкой, чтобыдержали – и усомнился. Если бы я не успел узнать Братилу поближе, решил бы –лукавит парень. Хочет правдами и кривдами задержаться подольше в приютившем егодоме…

Теперь мы с Морозкой ходили в лес не только ради забавы.Ухоженное репище родило неплохо, но на общинном поле нынче летом работала однаНадёжа. И уж как они с Туром мыслили пережить эту зиму – не знаю посейчас.

Скоро лето покатится в осень, и наедет в полюдье кременецкийкнязь, хозяин здешних земель. И я уйду с ним. А с Братилы какая защита? Самомуприсмотр нужен. Печище радо было приветить ведуна, умеющего заговорить скорбныезубы, унять колючую боль в животе. Но после ссоры с Ласом к нему пойдут толькопри последней нужде. Воля Ласа – воля всего рода. Это закон.

Я возвращался лесом, неся на плече славно потрудившегосякречета. Где-то здесь, в чаще, обитал волхв куда могущественнее Братилы. Может,Братила ещё станет таким к зрелым годам, а может, и не станет. Кузнец, скоторым я водился, рассказывал мне про великомудрого деда. Рассказывал, а самозирался…

Будто раз в одном селе, не в Печище, люди сеяли хлеб. Итут-то, куда как некстати, пошла-полезла из-за края земли громадная синяя туча.Быть жестокому холодному ливню, если не граду!

Тогда-то приметили волхва, сидевшего на краю поля…

Вот вылетел из лесу, со стороны тучи, серый конь под седокомв сером, как дождевая завеса, плаще:

– Батюшка, дозволь!

Ведун отвечал спокойно:

– Не дозволю.

Страшно крикнул вершник… Хлестнул серого и не то пропал влесу, не то растаял, как дым. А туча подходила, и вот увидели белого всадника вбелой одежде, будто градом или снегом припорошённого… и повторилось, как впервый раз.

А третьим выехал чёрный воин на вороном жеребце. Золотаясекира горела у него в поднятой руке, золотую бороду развевал порывистыйгрозовой ветер… Тут уж кудесник поднялся и поклонился ему в землю. Молвил так:

– Тебе, господине Перун, я не указ. Об одном прошу:смилостивись, потерпи до реки, не губи поля!

И загрохотало за рекой, засверкало частыми молниями на томберегу, понеслось в неистовом вихре, смывая кусты, с треском выдираявцепившиеся корни!..

…Стрела вошла в дерево на высоте моего бедра, и сверхупосыпалась отмершая хвоя. Тяжёлая стрела с наконечником в палец длиной: накрупную дичь! Метили в живот, да промахнулись: я как раз наклонился поправитьсапог.