уже когда-либо увидимся, — продолжил я. — Но напоследок я вот что тебе… хочу сказать.

Я посмотрел в ее изумленные глаза. Девочке-то казалось, что все идет хорошо.

— Без любви наступает метафизическая смерть. На этом, на этом… Я желаю тебе доброй ночи. Прощай.

Выглядел мой уход, должно быть, драматично. Когда я уже несколько пьян, позволяю себе подобную театральщину. Готов поспорить, Ирис долго еще сидела в недоумении.

Ой, кажется, я перестал говорить «ты». Теперь это «она».

Я уже немного протрезвел и записываю это на пути к заветной улице Рубинштейна. Продолжу ночной обход по злачным местам.

Я прожил половину — а моя печень больше шестидесяти не протянет — жизни. И понял лишь одну вещь. Ту самую, что когда-то провозгласил древний мудрец: я знаю то, что ничего не знаю.

Ни образование, ни жизненный опыт не наградили меня умом. Грабли с каждым годом все болезненнее трескают по лбу.

Я пытаюсь сбежать от них, но тщетно. Механизм как вечный двигатель. Все-таки он существует!

Прохожу мимо «Огнива». В этой лавочке-кофейне лучший табак для самокруток. Кого я там вижу, догадаетесь?

Сидит на летней веранде с новой прической. Теперь у нее каре, а волосы перекрашены в угольно-черный. Я узнаю ее, даже если она станет платиновой блондинкой, если побреется налысо или сменит пол.

Мари.

Загадочно улыбается и пьет наверняка что-то крепкое. Она и чай-то пьет очень крепким, это я помню.

— Присяду?

Она вздрагивает и с грустью оглядывает мою понурую фигуру:

— Опять?

Киваю и сокрушенно закрываю глаза.

— Сегодня я угощаю.

Я смотрю на ее безупречную кожу, на эти тонкие музыкальные пальцы, и думаю: “Прав был Лейбниц. Мы живем в поистине лучшем из всех возможных миров”».