Нежата? Слова отрадные кидаешь, тёплые, – склонила голову к плечу: свесилась до земли долгая коса, навеси звякнули серебристо.

– Вот и улыбайся, но уговор, токмо мне и никому более. Согласная? – теперь и сам Скор засветился улыбкой.

– Не знаю, что и сказать. Уговорюсь с тобой на улыбки, а с тебя чего спрашивать? – брови изогнула, мол, отдаривайся.

– А я не стану смотреть ни на кого, кроме тебя, Влада, – говорил, разумея, что так оно и будет.

– Зарок дашь? – глаза распахнула во всю ширь, вмиг став похожей на обычную девушку из веси.

– А и дам, – Нежата провел ладонью по бритой голове, потянулся к косице, но руку одернул.

– Что, опять думки одолевают? – подсела ближе, да и положила руку ему на щеку.

Скор и сам не разумел, что сотворилось с ним, почуял лишь тепло и свет небесный. С того, должно быть, накрыл широкой ладонью ее пальцы и прижал к лицу крепче:

– Приворожила, Влада. Знаю наверно, – принялся целовать душистую ее ладошку.

Она и не противилась, только лишь глаза прикрыла, да улыбнулась счастливо.

– Скажи, ведуничка, что почуяла во мне? – едва провздыхался Нежата от непрошенной своей нежности.

– Силу, мудрость, хитрость… Много всего в тебе… – взглядом согревала. – Думки у тебя тяжкие, но не дурные. Не поняла я, Нежата, про братца твоего, но почуяла, что правда твоя, а не иного кого. Угадала, нет ли?

Он вздрогнул, глядя в жемчужные глаза ведуньи, но молчать не стал:

– Угадала. Ответь, Влада, осилю дело?

– Осилишь. Велесова мощь тебя не оставит.

И замолчали оба, глядя на блёсткую водицу, что текла своим путём, не волновалась ни о думках, ни о делах людских.

– Благо тебе за посул добрый. Чем отдариваться? Хочешь, привезу тебе из Новограда бусы? Иль иное что? – Нежата чуял, что откажется, но говорил привычное: девкам любы такие подарки.

– А ты вернешься? – и глаза такие большие, блестящие, что смотреть нет сил.

– Еще не уехал, чтоб возвращаться… – потянулся к девушке, прижался губами к гладкому челу: и себя удоволил, и ее утешил.

– Уедешь, – молвила уверенно. – Когда не разумею, но вскоре. Нежата, пора мне, Добромила не любит, когда ввечеру по лесу одна хожу, – поднялась и уж идти хотела.

Скор всполошился, ухватил ведунью за руку:

– Останься, Влада, – опять не узнавал себя: просил отчаянно, а так-то глянуть, и умолял. – Говори со мной. Не обижу, Велесом клянусь.

А она улыбнулась светло, будто того и ждала, сжала руку его, и снова села опричь. Его ладони не отпустила, да так и осталась слушать речи сладкие. Нежата едва язык не стёр, соловьем разливался, веселил ведуничку.

Вернулся Скор в дом Радима далеко за полночь, повалился на лавку и уставился в потолок. Все улыбался, все бормотал, словно по сию пору говорил с Владой…Владушкой. Увещевал сам себя, уговаривал не быть дурнем из-за девицы, но любовного пересилить не смог. Так и уснул с улыбкой на лице и думками светлыми.

***

– Владушка, внученька, опомнись, – Добромила обнимала крепко, гладила морщинистой рукой по волосам светлым. – Ведь дар утратишь. Где ж видано, чтоб знахарка да замуж шла? И за кого? Родовитый он, пойми ты. Быть тебе меньшухой19 в его дому до конца дней. А выгонит, что тогда? Чай, без дара и жить нечем станет. Владушка, голубушка ты моя, не ходи.

Влада слушала добрую бабку, но будто не слыхала. В думках один только Нежата: глаза его серые, плечи широкие и руки ласковые. Но Добромилу все ж, обнимала и утешала, как умела. Утирала слёзы своим рукавом, обещалась с собой ее забрать, когда Нежата, вернувшись из Новограда, в дом свой повезет. После и сама зарыдала: жалела бабку, печалилась.

– Милая ты моя, пташка ты моя глупая. Ведь натешится тобою и бросит. Знает тебя всего ничего, а уж за себя берет без родительской воли. На беду краса тебе дадена, на верную погибель. Деточка, не ходи! – и снова плакала старая, не пускала на реку творить обряд свадебный20.

Да разве ж любовь схоронишь, удержишь в дому? Не послушалась Владка, собираться начала. Рубаха тонкого льна – белая и нежная – запона с вышивкой богатой, навеси золотые.

– Бабушка, любит он меня, и я его люблю, да так, что лететь за ним готова, куда скажет. Иль ползти… Не сердись, милая, пусти по добру. И сама иди обряд глядеть. Перед тобой хочу свершить, чтоб видела ты любовь нашу, чтоб сама связала нам руки холстинкой. Все равно ведь тому быть, провидела я свадь. Смилуйся, пойди со мной, бабулечка. Сама увидишь, как даром богов21 свяжет нас вода, – просила-плакала Влада.

Добромила ничего не ответила, голову опустила, будто приняла долю, да и пошла. И как отказать единственной внучке?

У речушки народцу полным-полно собралось: смотреть на обряд родовитого и ведуньи, ой, как любопытно! Перешептывались, переглядывались, но слова супротив никто не молвил. Да и как, если Скор глядел грозно, будто упреждал: «Моя доля, моя невеста». Влада все смотрела на жениха, сияла улыбкой такой редкой для нее, а с того еще более драгоценной. Нежата отвечал горячим взглядом и посулом любовным. Да и солнце полуденное осенило их, кинуло сноп лучей теплых на непокрытые головы.

Радим Лутой взялся обряд творить: повел Владу с Нежатой в речушку светлую, обмотал руки холстинкой, крикнул трижды: «Сва!». Люди обрадовались, прокричали в ответ. А бабка Добромила, хоть и в печали, в слезах, а все ж, приняла зятя, тоже хвалу шептала и Сварогу, и молодым.

Для Владки не было доселе дня счастливее. А и как иначе? Место своё сыскала опричь любого, стезю выбрала – дара себя лишить и знахарствовать своим умишком. Да и доля выпала отрадная: родовитый в дом брал, не худой какой. С того и сияла девка красой невиданной, будто богами дареной и стократ украшенной любовью.

Примечала ведунья, как глядят на нее завистливо девки-одногодки, как сердечно радуется Беляна-подруженька, но более всего гордилась Нежатой: высокий, крепкий, а стало быть, детки будут сильными.

Стол в дому Радима ломился от яств: не поскупился Скор на угощение. Влада сидела тихонько рядом с женихом и все норовила