class="p1">— Я сына не брошу, — Тень прищурился и руку положил на клинок, выразительно так. Причем понимает ведь, что не успеет, что Карраго достаточно пальцами щелкнуть, чтобы не стало ни его, ни его невезучего отпрыска. Но все одно не отступится.

— Можно соорудить носилки…

— На троих? — Винченцо дотянулся до сестры.

— Двоих с половиной.

— Не выход. Лес…

— Погодите, — Карраго размял пальцы, а затем присел рядом с Миарой. Он похлопал её по правой щеке, потом по левой. — Просыпайся, красавица… знаю, ты нас слышишь.

Слышит. В этом Винченцо почти не сомневался.

— Давай же… не заставляй тебя целовать.

Глаза Миары распахнулись.

— Только попробуй!

— Вот… а с этими двумя как-нибудь управимся, — Карраго подал руку, но Миара её проигнорировала. — Главное, к реке добраться…

— Главное, — проворчал Дикарь. — Понять, где эта самая река.

— Там, — мальчишка, до того лежавший тихо, поднял руку и махнул куда-то в сторону леса. — Тут недалеко…

Глава 4

Глава 4

Верховный

Этой ночью он не спал. Можно было бы, конечно, после сказать, что Верховного мучило недоброе предчувствие, что видел он знаки грядущей беды или же просто получил откровение свыше.

Верно, слух такой пойдет.

Слухи вовсе имеют обыкновение рождаться на пустом месте, а когда происходит нечто подобное, то и вовсе плодятся, что мухи по осени. Правда же была в том, что ему не спалось. Бессонница давно уже стала не проклятьем, нет, скорее уж состоянием донельзя привычным, и Верховный даже научился находить в ней удовольствие.

Тишина.

Покой.

Храм замирает, ибо даже самые распоследние рабы спешат урвать драгоценные минуты сна. И он вновь оказывается наедине с собой. Мысли становятся медленными. Сердце успокаивается. И тело наливается тяжестью, словно дразнит, что вот-вот разум позволит уснуть.

Но затем вдруг сердце ускоряет бег.

А в груди возникает такое знакомое давящее чувство. И воздух в покоях делается тяжелым. Им не выходит дышать, и Верховный сперва садится, а после и встает.

Он выходит тихо, не тревожа сон рабов, которые молоды и устают.

Он проходит мимо их, свернувшихся на циновках, спящих так сладко, что поневоле в душе появляется зависть. Появляется и уходит.

Верховный пьет воду.

Её всегда приносят в высоком кувшине, сдабривая льдом и листьями мяты, а порой еще самую малость — соком. Но он давно уже почти не ощущает вкуса. Да и вода дает лишь недолгое облегчение.

Ему надо наружу.

Наверх.

И Верховный касается стены. В его покоях много сокрытого. И этот путь — один из тех, что сам Верховный отыскал случайно. Давно уже. И пользовался он редко.

Разве что в последнее вот время.

Он взял с собой накидку, запоздало вспомнив, что предосенние ночи уже холодны.

Тайный ход вывел в коридор, пустой, как многие иные, ведь тело храма огромно, а вот жрецов в нем осталось немного. И в этом тоже есть его, Верховного, вина.

Мутило.

Слегка. И не ядом, скорее уж тяжестью вечерней трапезы, которую он заставил себя съесть. А теперь вот мучился.

Лестница.

И снова коридор. Запах пустоты и пыли.

Лестница, пусть и другая.

И воздух. Наконец-то воздух. Легкий. Пахнущий скорой осенью и дождем. Тот моросил, касаясь кожи, и каждое прикосновение обжигало. Но зато снова можно было дышать. И давящая боль в груди поутихла. Верховный стоял, в кои-то веки просто стоял, позволяя себе ни о чем не думать.

Ни об Императрице.

Ни о городе, что был там, под землей.

Ни о Мекатле с его тайнами… у всех есть тайны. И Верховный, кажется, слишком устал, чтобы желать новых.

Ни о золотом боге, куски тела которого заключили в мраморные…

Он не успел додумать. Он не собирался думать, ибо некоторые вещи и в мыслях не стоит произносить. Он просто дышал, когда небеса вдруг воссияли, и тьма отступила, позволив великому огню выплеснуться, пройти волной, затапливая звезды. И следом уже, заглушая все прочие звуки, оглушая, пробирая до самого до сердца, раздался звук.

Тонкий вой.

И плач.

Грохот, который не столько слышен был, сколько ощущался всем телом. И подкосились колени, а ничтожное слабое тело упало в грязь. Верховный и руки-то не выставил, не успел, но распластался на холодной земле, дрожа, как последний из ничтожных. И чувствовал животом ли, ребрами неровность земли, её липкость, холод и острые грани камней. Чувствовал её дрожь, отзывавшуюся в костях. И готовность вобрать в себя все, будь то вода или вот его, Верховного, человеческий страх.

Земля помогла.

Она дала силы подняться. На четвереньки. На колени. Благо, небо больше не громыхало. На нем медленно догорали остатки звезд. И белесое марево стало красным, кровавым.

Двор же полнился людьми.

Кто-то кричал. Кто-то плакал… суета.

Сколько она длилась? Верховный не знал. Да и не трогала его эта суета. Он стоял сперва на коленях, потом-таки поднялся, ибо в голове было пусто, и слова молитв тоже стали пустотой. Он кое-как отер грязь, поморщился, поняв, что накидка его упала и пропиталась водой. Он пошел. Медленно. Опасаясь, что сил все-таки не хватит… кажется, рядом кто-то пробежал. Чуть дальше, рухнув на колени, молились. Кто?

Люди.

Так ли важно остальное?

Он шел. Мимо подножия Великой пирамиды, туда, где лежала густая тень её.

И в этой тени скрывалась другая.

Ныне, освещенная небесным огнем, она словно стала не то, чтобы выше, скорее уж аккуратней. И камень слабо светился. Хотя, может, лишь казалось, что он светится. Как бы то ни было, Верховному удалось подойти настолько, чтобы коснуться этого, неровного, ноздреватого камня кончиками пальцев.

И в левой руке вспыхнула боль. Привычная. Предупреждающая. Он поморщился, но не отступил. Почему-то это казалось важным. Едва ли не важнее всего, что происходило.

Небо?

Никуда не делось.

Как и марево, что набирало цвета. Люди… где-то там, вроде бы рядом, но невыносимо далеко. И пирамида. Забытая. Первая.

Та, в которую дозволено заглядывать немногим. Та, о которой он и сам-то не помнил. И может статься, что забудет, как только уберет руку. И потому Верховный страшился разорвать это прикосновение. Шел. Просто вдоль кромки. Иногда останавливался, чтобы перевести дыхание. Боль в груди и та утихла, но слабость, слабость никуда не делась.

А значит, потихоньку.

Он и дошел-таки до входа.

Те же камни.

И пара уродливых изваяний, то ли звери, то ли люди. Грубые колонны, высотой едва в полтора человеческих роста. И кое-как отесанный камень, на них возлежащий.

Верховный замер.

Это место он видел впервые. И… если войти?

— Не стоит, — сказали ему. И тень отделилась от колонны, за которой скрывалась, превращаясь в человека. Будь Верховный чуть более суеверен, он бы решил, что видит пред собой не женщину, но зловредного духа, её обличье похитившего.

Но нет.

Ксочитл.

Тихая Ксочитл.

Некрасивая Ксочитл. Ксочитл, стоящая за плечом Императрицы.

Верховный прижал руки к груди и поклонился так низко, как позволила спина.

— Боюсь, я не могу пожелать вам доброй ночи, — сказал он. И голос был хрипл. А еще он ощутил, сколь продрог. И завтра наверняка холод обернется болью в горле, если только ею. — Нынешняя ночь…

— Особая?

На ней все то же простое платье. И пожалуй, человек, с Ксочитл незнакомый, вполне способен перепутать её со служанкой. Особенно теперь, когда промокли и платье, и волосы, и сама-то она гляделась жалкою.

Не только она.

— Особая, — повторил Верховный, соглашаясь. — Небеса дали предупреждение…

— Но его вновь не услышат.

— Вы тут…

— Сопровождаю… её, — она чуть улыбнулась. И лицо её стало мягким, одухотворенным. — Она пожелала войти. Правда, получилось только сегодня.

Стало быть, не в первый раз они оказываются здесь, в Храмовом дворе? Но Верховный узнает о том лишь сейчас.

— Не сердитесь, — Ксочитл тонко уловила его настроение. И возмущение. — Верно, стоило предупредить, но она не хотела… она все-таки еще дитя.

Дитя, что носит маску из золота.

И дарует жизнь мертвым.

— Как…

— Тот ваш юноша… и на него не сердитесь. Она держала в руках его сердце. Как он мог отказать в маленькой просьбе?

И вправду, как?

— Он тоже…

— Сопровождает. Сегодняшней ночью многое изменилось. Не спрашивайте, я не знаю, что именно. Она так сказала. А я ей верю.

У Ксочитл на руках золотые браслеты. Не тяжелые, изящные, украшенные темными камнями.

На шее — ожерелье.

И вновь же, весьма скромное. Золото теряется, будто собственная невзрачность этой женщины оказывается сильнее.

— Я… признаюсь, давно хотела побеседовать с вами. А тут случай… удобный, — Ксочитл подошла ближе. — Я бы предложила вам свою