Вернувшись домой в Бремен, Алиса начала постепенно поправляться благодаря заботам Джо. В один прекрасный день у дверей дома появился майор Дэвис, чернокожий американец. Вероятно, до него дошли слухи о той помощи, которую мама оказывала союзникам во время войны, поскольку он знал, кто она и где живет, и предложил ей стать его личным помощником в Бремерхафене. Когда после войны союзники разделили Германию на зоны, британцам достался контроль над Северным морем, а Бремерхафен в качестве портового анклава отошел американцам. Дэвису нужен был надежный человек, владеющий английским и немецким. Мама с радостью приняла предложение, но отказалась уезжать из Бремена, пока не выяснится, где я. И вот, благодаря помощи военных, наконец получилось узнать о моем местонахождении.

Меня нашли весной, после того как немцы сдали лагерь, в котором царили болезни и смерть. Когда 15 апреля британцы вошли, чтобы освободить нас, я пряталась под деревянными нарами: это было мое укромное место, где я обычно скрывалась от побоев. Шофер кареты «Скорой помощи» увидел мои торчащие ноги и вытащил меня. Когда он поставил меня перед собой, я упала на колени: по мне ползали вши, черви, я была покрыта синяками и весила двадцать килограммов. Стоять на ногах я не могла. Я была почти мертва. Почти. Нас, детей, в лагере выжило всего двести.

После освобождения меня отвезли в бывший лагерный госпиталь СС, где так же, как и в бассейне Дрангштедта, и сегодня красуется свастика, выложенная из облицовочной плитки на полу. Я была так истощена, что не могла больше даже плакать. Мне оказали медицинскую помощь и одели в платье моей умершей соседки, чтобы придать хоть сколько-нибудь приличный вид для встречи с матерью.

Конец одного кошмара, начало другого

И наша встреча не заставила себя долго ждать. Мама приехала вместе с майором Дэвисом. На заднем сиденье его джипа меня привезли домой, и, наконец, мы снова были все вместе: мама, Джо, Кики, Валерия и я. Вскоре мы переехали в Бремерхафен.

Не хватало только papa. Во время войны он был взят в плен британцами, уже освобожден и вернулся в Германию, но американцы не разрешали ему жить с нами в доме, который они предоставили маме. Думаю, они не могли считать благонадежным бывшего офицера немецкого морского флота, несмотря на то, что, возможно, он помогал беженцам. По крайней мере, вероятность такая была: после того как в 1943 году его корабль торпедировали британские моряки, состоялся суд над выжившими, и выяснилось, что на судне находились люди без документов, в том числе семья с детьми. Это означало, что кто-то на немецком корабле помогал им бежать из Германии. Спас ли этих людей papa или кто другой, жить ему в доме, куда мы переехали, не разрешили. Хотя время от времени он тайком пробирался навестить нас. Валерия вспоминает, как однажды увидела его у нас.

– Papa! – радостно закричала она.

– Тише! – прошипел он. – Никто не должен знать, что я здесь.

Хотя у меня не было счастливого детства, некоторые теплые воспоминания о времени после воссоединения семьи у меня остались. Я была так мала, а пережила уже так много, что даже не помнила братьев. Джо и Кики окружили меня заботой, они защищали меня и изо всех сил пытались наполнить мою жизнь приятными событиями, которых я была лишена до сих пор: возили меня на каток, научили кататься на велосипеде, играли со мной… Совершенно по-другому обстояло дело с моей сестрой Валерией. Я ей никогда не нравилась, несмотря на все мои старания. Она по сей день утверждает, что у нас тогда были нормальные отношения, но мне кажется, все из-за того, что я появилась как из ниоткуда. Валерия была хорошенькой, чистенькой, и вдруг привозят меня, совсем другую, неряшливую, травмированную. Она никогда не разрешала мне играть с ней или с ее друзьями. Ненавижу говорить это, но вела она себя как крыса.

Несмотря на все усилия моих братьев, я постоянно чувствовала, что не такая, как они: не умею ни играть, ни смеяться. Кончилось все тем, что я прибилась к беспризорникам. Для нас война не закончилась, мы все еще выживали. Я, во всяком случае, не могла перестать думать о том, что произошло: о бомбежках, об этом ни на секунду не оставляющем тебя ощущении надвигающейся беды, о Дрангштедте, Берген-Бельзене…

Вместе с моими сообщниками я принимала участие в разных не очень законных предприятиях: мы крали еду из американских грузовиков, сладости и сигары, куски угля, яблоки – годилось все, что удавалось продать, использовать или обменять. Мои братья тем временем начали посещать школу для детей американских военнослужащих, и я, ясное дело, стала паршивой овцой в стаде. Мама пыталась привить мне американские жизненные ценности, но я… я пыталась быть просто ребенком.

Однажды меня пригласили поиграть домой к девочке, которая жила на той же улице, что и мы, – Ольденбургерштрассе. Ее звали Петти Койн, ей было четыре года, а отцом ее был Джон Дж. Койн, сержант армии США. Мама нарядила меня в розовое платье, завязала белый бант на голове и заставила надеть аккуратные туфельки вместо ботинок, которые предпочитала я. И я пошла. Это было 26 декабря 1946 года, на следующий день после Рождества.

Сержант отвел нас в подвал, чтобы поиграть в прятки. Он погасил свет, а мы с Петти спрятались. Сначала он нашел меня, потом дочку. Тогда он снова выключил свет, и мы стали играть в другую игру: он был большим страшным волком и рычал в темноте. Я затаилась в своем укрытии, однако он нашел и схватил меня. Петти все еще сидела, спрятавшись. Сержант велел мне лечь на ковер, а когда я отказалась, толкнул так сильно, что я упала на спину. Он навалился на меня всем телом. Весил он много, и мне было больно. Я пыталась вывернуться, но он был такой тяжелый, что мне никак не удавалось, к тому же он крепко держал меня. Я безуспешно пыталась спихнуть его с себя, отодвинуться, когда он задрал мне платье и коснулся рукой моего тела. Я дергала его за волосы, хлестала по лицу, плакала и кричала, чтобы он отпустил меня, чтобы прекратил, но он зажал мне рот рукой. Потом он попытался засунуть в меня палец. Все это время он терся у меня между ног, а тут навалился еще сильнее и прижался к тому месту, из которого я писаю. Я плакала и кричала, тогда он снова закрыл мне рот рукой, а другой сжал горло. Все это время он завывал и рычал, как дикий зверь, чтобы еще сильнее напугать меня, и двигался вверх и вниз, причиняя мне боль.

Я была беспомощна, испугана и, мне кажется, на какое-то время потеряла сознание. Боль была невыносимой. Я ползком забралась по лестнице, оставляя за собой капли крови. Липкая красная жидкость сочилась у меня между ног. Не могу сказать, каким образом я нашла дорогу до двери, как вышла и как доползла до дома.

Там меня увидела одна из маминых помощниц и удивилась тому, какая я грязная. Она сказала другой домработнице, что ей кажется странным, что девочка так замарала одежду, просто играя на улице. Мама тоже заметила мои трусики с пятнами крови, которые я бросила на полу в ванной, но подумала, что я порезала ногу, и просто отдала их в стирку.

Через пять дней, 31 декабря, я набралась смелости рассказать маме, что произошло. К ее ужасу, Валерия, которой тогда было десять лет, призналась, что сержант Койн напал и на нее тоже, днем раньше, на рождественском празднике, где она была с другими детьми. Ее он тоже схватил, когда играли в прятки в подвале, и, засунув руку ей под платье, начал гладить ее половые органы. Во время другой игры он повалил ее на ковер, как меня, но Валерия сумела укусить его за палец и ударить в голень, что позволило ей освободиться. Она добежала до гостиной, где госпожа Койн беседовала с двумя другими женщинами и каким-то солдатом, схватила шоколадку, которую ей подарили, шляпу и пальто и что есть духу понеслась домой. Мама так сильно ругала ее за грязную одежду, что Валерия не решилась все ей рассказать.