В кафе, кроме нас двоих, по-прежнему никого не было. Меррикзадумчиво расправлялась с очередной щедрой порцией рома Взгляд ее неспешноблуждал по пыльному залу, а я наблюдал за ней и радовался неожиданнойпередышке.

Мысли мои вернулись в далекий вечер, проведенный вОук-Хейвен. Весна решительно наступала, но гроза охладила воздух. Дождьнастойчиво стучал в окно, а в комнате благодаря яркому огню в камине былотепло. В воздухе стоял густой аромат масляных ламп.

Меррик рассказывала о семействе белых Мэйфейров, хотя, по еесловам, знала о нем очень мало.

– Ни один из нас в своем уме не отправился бы к этим белымвыскочкам и не стал бы у них ничего клянчить, ссылаясь на родство, – решительнозаявила она, всем своим видом показывая, что ей самой и в голову не пришла бытакая мысль. – Лично я не собираюсь даже заикаться белым, что я их родня.

Эрон бросил на меня быстрый взгляд, и в его серых глазах,способных скрыть даже самые нежные чувства, я тем не менее уловил ожиданиекакой-то реакции с моей стороны.

Тогда я сказал:

– В этом нет необходимости, дитя. Ты останешься с нами, еслизахочешь, и мы будем твоей семьей. Надеюсь, ты уже поняла, что отныне инавсегда твой дом здесь. И только ты вправе изменить ситуацию по своемуусмотрению.

Едва я произнес эти слова, как меня вдруг охватило сознаниечего-то важного, значительного и по спине пробежал холодок. Ощущение было такимприятным, что я позволил себе чуть насладиться моментом и с особым ударениемдобавил:

– Мы всегда будем заботиться о тебе.

Мне хотелось ее поцеловать, но я сдержался. Ведь этоочаровательное босоногое создание уже отнюдь не было ребенком: передо мнойсидела соблазнительно красивая, вполне созревшая девушка.

Меррик ничего не сказала.

– По-видимому, все они были людьми благородными, –заметил Эрон, перекладывая дагерротипы. – И взгляните, в каком отличномсостоянии сохранились эти маленькие портреты. – Он вздохнул. – Какимчудом, должно быть, казались такие снимки в сороковых годах девятнадцатогостолетия.

– О да, мой прапрадядюшка писал об этом, – сказаладевочка. – Не уверена, что сейчас кто-нибудь сумеет прочитать эти записи.Страницы крошились прямо в руках, когда Большая Нанэнн впервые мне их показала.Но, как я уже говорила, все эти портреты сделал он. А вот еще и ферротипии –тоже его работа. – Она устало вздохнула, как многое повидавшая на своемвеку женщина. – Говорят, он умер очень старым и в его доме было полнотаких портретов, но потом явились его белые родственники и все расколотили...Об этом я тоже расскажу как-нибудь позже.

Плачевная судьба столь ценных дагерротипов потрясла меня доглубины души. Какой непростительный вандализм! Лица прошлого, утраченныенавсегда! Девочка продолжала доставать из картонной сокровищницы маленькиепрямоугольные пластинки, многие из которых были без рамок, но очень хорошосохранились.

– В некоторых коробках, что стоят в комнатах Большой Нанэнн,не осталось ни одного целого листа. Наверное, бумагу сожрали крысы. Большая Нанэннговорит, что крысы готовы жрать и деньги, поэтому купюры следует хранить вжелезных шкатулках. Вам же известно, что железо обладает магией. А вотсестры-монахини этого не знают. В Библии так и говорится: нельзя строитьжелезной лопатой[См.: 3 Цар: 6, 7.]. Железо считалось могущественным и нельзябыло заносить железную лопату над камнями Божьего храма, как нельзя и сейчас.

Такие рассуждения показались мне довольно странными, хотя посуществу она была почти права.

Мысли Меррик унеслись куда-то в сторону.

– Железо и лопаты, – продолжала она. – Все этовосходит к древним временам. Вавилонский царь взял в руки лопату и заложилхрам. А масоны до сих пор сохраняют этот порядок в своем ордене, и на банкнотев один доллар можно видеть сломанную пирамиду.

Меня поразила легкость, с какой эта девочка затрагивалатакие серьезные темы. «Что она успела узнать за свою жизнь? – подумал ятогда. – Какая женщина из нее вырастет?»

Высказывая свои соображения, Меррик смотрела прямо на меня –возможно, оценивала мою реакцию. Только много позже я понял, как нуждалась онав таких беседах, как не терпелось ей поговорить о том, чему ее учили, о том,что она слышала и думала сама.

– Но почему вы так добры ко мне? – спросила она,пристально, но без вражды вглядываясь в мое лицо. – Священники и монахиниобязаны совершать добрые дела. Поэтому они приходят к нам, приносят еду иодежду. Ну а вы? Что заставляет вас так поступать? Почему вы привезли меня вэтот дом и даже выделили отдельную комнату? Почему позволяете делать все, чтомне захочется? Я всю субботу листала журналы и слушала радио. Почему вы кормитеменя и приучаете носить обувь?

– Дитя мое, – вмешался Эрон, – наш орден почтировесник Римской церкви. Он такой же древний, как те ордена, к которымпринадлежат священники и сестры-монахини, заботившиеся о вас. Пожалуй, дажестарше, чем большинство из них.

Но девочка продолжала смотреть на меня, ожидая объяснений.

– У нас есть свои принципы и традиции, – сказаля. – Зло, жадность, безнравственность и своекорыстие встречаются в жизничасто. А вот любовь нынче большая редкость. Мы предпочитаем относиться к людямс любовью.

И снова я испытал радость и гордость за всех нас: за нашуцелеустремленность и преданность делу, за то, что вот уже более тысячи летнерушимая Таламаска заботится об изгоях, предоставляет кров чародеям ипровидцам, спасает ведьм от пламени костров и протягивает руку даже скитающимсяпризракам – да, не нашедшим упокоения бесплотным духам, которых другие боятся.

– Но эти маленькие сокровища – наследие твоей семьи, –поспешил я объяснить. – Они имеют для нас значение, потому что важны длятебя. И они навсегда останутся твоими.

Девочка закивала. Значит, я все правильно сказал.

– Мистер Тальбот, – рассудительным тоном произнеслаона, – мое призвание – ведьмовство, и это главное мое достоинство. Но и отсемейной истории меня нельзя отделить.

Личико ее на миг оживилось, и промелькнувшее на немвоодушевление доставило мне истинное удовольствие.

Но что я сделал теперь, спустя двадцать лет? Я бросилсяискать Меррик, а когда обнаружил, что ее старый дом в Новом Орлеане заброшен,отправился в Оук-Хейвен, где, как древний вампир из дешевого романа, принялсябродить по широким террасам особняка и потом долго смотрел в окна погруженной втемноту спальни, пока Меррик в конце концов не села в кровати и не произнесламое имя.