Отчет о событиях того вечера в Лисьей Поляне: Хью отвез Сильви на станцию и снова удалился к себе в «роптальню» с рюмкой виски и наполовину выкуренной сигарой. В своих привычках он проявлял умеренность, скорее инстинктивную, нежели сознательную. Сильви нечасто уезжала в город. «Сходить в театр и поужинать с подругами, – сказала она. – Вернусь утром». Такая непоседливость – плохое качество для жены, но приходилось во всем ей доверять, иначе здание их брака давно бы рухнуло и рассыпалось.

Памела сидела в утренней гостиной, зарывшись в учебник химии. Провалившись на вступительном экзамене в Гертон, она, в общем-то, не стремилась к «бодрящему северу», но нужда, как повторяла с досадной настойчивостью Сильви, заставляла. Памела прежде надеялась (втайне) на сверкающие медали и блистательную карьеру, а теперь опасалась, что не сумеет стать дерзновенной натурой, какой себя видела.

Растянувшись на ковре у ног Памелы, Урсула спрягала неправильные глаголы из латыни.

– Одно радует, – сказала она Памеле, – после этого жизнь покажется медом.

А Памела рассмеялась и ответила:

– Смотри – сглазишь.

Перед тем как пойти спать, Джимми сидел в пижаме за кухонным столом и с наслаждением пил молоко, заедая его печеньем. Кухарка, миссис Гловер, не допускала никаких пустых россказней, зато Бриджет, которая сейчас драила кастрюли, в ее отсутствие тешила Джимми жуткими страшилками, даром что путаными, про «Буку». Сама миссис Гловер в тот вечер сидела у себя дома со стаканчиком портера, грея ноги на каминной решетке.

Между тем Иззи мчалась по безлюдному шоссе и, отчаянно фальшивя, распевала «Алуэтту». Привязался же к ней этот мотив. Жуткая песенка, лучше бы не вспоминать. Иззи отслужила в медсанбате. Нелепое, как ей казалось, сокращение. Медико-санитарный батальон. Никогда в жизни не сидевшая за рулем, она добровольно ушла на фронт, чтобы управлять санитарным транспортом, а обязанности ее оказались просто ужасающими. Она не могла забыть, как вечерами отмывала санитарные автомобили от крови, рвотных масс и нечистот. Не могла забыть увечья, обгоревшие скелеты, разрушенные деревни, оторванные конечности, торчащие из земли и грязи. Ведра грязных, гнойных бинтов, кошмарные, незаживающие раны бедных мальчишек. Неудивительно, что людям не хотелось об этом вспоминать. Бога ради, хоть бы немного отвлечься. Ее наградили Военным крестом. Дома она о нем даже не заикалась. Убрала в ящик, вернувшись с фронта, – и все. Если вспомнить, через что прошли те молодые парни, этому кресту была грош цена.

На войне она дважды заключала помолвку; оба ее избранника погибли, сделав ей предложение; Иззи даже не успела написать родным, что ей засветило счастье. Один из тех парней, второй, умер у нее на руках. По чистой случайности она нашла его в полевом госпитале, куда доставляла раненых. Он был до такой степени изувечен, что она не сразу его узнала. Ввиду нехватки медсестер и санитарок начальница госпиталя сама предложила Иззи остаться с ним. «Все пройдет, все пройдет», – успокаивала Иззи своего жениха, сидя у его смертного одра при маслянистом свете керосиновой лампы. Он – как и все остальные – звал маму. Иззи в страшном сне не могло бы присниться, что перед смертью она станет звать Аделаиду.

Расправив простыню, она поцеловала ему руку, потому как лица почти не осталось, и доложила санитарке о его смерти. Экивоков там не признавали. Потом снова села в свою машину и отправилась дальше собирать раненых.

Получив предложение в третий раз, она уклонилась от ответа. Застенчивый молоденький капитан – звали его Тристаном – хотел обвязать ей вокруг пальца веревочку. («Прости, ничего другого сейчас предложить не могу. Вот кончится эта заваруха – и будет тебе роскошный бриллиант. Нет? Ты хорошенько подумала? А могла бы осчастливить человека».) Она поняла, что приносит беду, и решила его пощадить с несвойственным ей самоотречением – глупость, конечно, если учесть, что все эти младшие офицеры были, по сути, обречены независимо от нее.

Отказав Тристану, Иззи больше его не видела и считала погибшим (она всех их считала погибшими), но через год после окончания войны, листая страницы светской хроники, с удивлением наткнулась на его фото у дверей Сент-Мэри-Андеркрофт. Тристан стал членом парламента и баснословно разбогател, унаследовав семейное состояние. На фотографии он, сияя, держал под руку совсем юную невесту, у которой на пальце играл (если разглядывать через лупу) бриллиант – надо думать, и вправду роскошный. Иззи полагала, что это она спасла Тристана, а себя, к сожалению, спасти не сумела. В конце Первой мировой ей исполнилось двадцать четыре года; она поняла, что ее поезд ушел.

Первый из ее женихов носил имя Ричард. Больше она о нем почти ничего не знала. Кажется, увлекался охотой на лис. Подчинившись какому-то внезапному порыву, она ответила ему согласием, но на самом деле без памяти любила второго, того, который скончался у нее на руках в полевом госпитале. Она к нему прикипела, и, что еще прекраснее, он прикипел к ней. В те краткие минуты, что были отпущены им судьбой, они рисовали безоблачное будущее: конные прогулки, катанье на лодке, танцы. Вкусная еда, веселье, солнце. Шампанское, тосты за удачу. Ни грязи, ни этой бесконечной резни. Звали его Августом. Приятели говорили ему «Густи». Через несколько лет она обнаружила, что беллетристика может и воскрешать, и охранять.

– Когда все идет прахом, остается искусство, – сказала она Сильви во время следующей войны.

– По-твоему, «Приключения Августа» – это искусство? – спросила Сильви, высокомерно вздернув бровь. И ни намеком не обозначив прописную букву в имени Август.

У Иззи, естественно, понимание искусства было шире, чем у Сильви.

– Искусство – это то, что создается одним человеком для удовольствия другого.

– Хотя бы и Август? – рассмеялась Сильви.

– Хотя бы и Август, – подтвердила Иззи.

Несчастные ребята, сложившие головы в Первую мировую, были ненамного старше Тедди. Сегодня, когда они с ним остались наедине, ее вдруг захлестнула нежность к племяннику. Если бы только она могла оградить его от беды, от боли, которую (неизбежно) готовил ему этот мир. У нее, конечно, был собственный сын, рожденный ею в шестнадцать лет и поспешно отданный на усыновление, которое провернули так четко и стремительно, что она больше не вспоминала этого малыша. А раз так, оно, возможно, и к лучшему, что ее рука зависла в воздухе вместо того, чтобы погладить Тедди по голове, когда он внезапно нырнул вперед и сказал: «Смотри-ка, тетя Иззи: медяница». – «До чего же ты смешной малыш», – выговорила она и на мгновение увидела обезображенное лицо Густи, умирающего на больничной койке. А следом – рядами уходящие все дальше в бесконечность лица тех несчастных парней. Мертвецов.

Она поспешила отогнать от себя эти воспоминания и успела вывернуть руль, чтобы не сбить велосипедиста, который резко вильнул на обочину и разразился бранью вслед удаляющемуся бамперу наглого черного «санбима». «Arduis invictus» – таков был девиз медсанбата. «Противостоящий тяготам». Жутко унылая сентенция. Большое спасибо, Иззи была по горло сыта тяготами.