— И каковы же дальнейшие планы относительно нас, доктор? — спросил я.

Коэн-Солаль немного помолчал. Я знал, что за врачами иногда шпионили агенты Национальной безопасности, но правительство еще не успело оборудовать медицинские центры видеокамерами слежения и «жучками». Так что, полагаю, доктор просто подыскивал правильные слова.

— Специальное поселение, — ответил он наконец.

— Что это такое?

— Что-то вроде Центра фильтрации, только с большим количеством мер безопасности, — добавил врач.

Я тут же смекнул что к чему. И немедленно решил, что ни за какие коврижки не останусь там, в их гребаном «специальном поселении».

Я уже засыпал, убаюканный ощущением покоя и комфорта — результат действия молекулярного вещества «эпсилон», — когда Карен зашевелилась. Я понял, что она вытащила из ушей наушники, и вскоре услышал, как девушка бормочет какую-то ерунду, одновременно увеличивая громкость телевизора.

«…номер для обращения в полицию. Повторяем: эти люди вооружены и опасны… А теперь последние новости о франко-немецко-российском экипаже, уже трое суток блокированном на станции „Мир“, которую космонавты пытаются восстановить…»

— Вот черт! — произнесла Карен, вновь убавляя звук. — Эй, ты слышал это?

Она изо всех сил встряхнула меня, я инстинктивно пробурчал что-то в ответ. Тогда она тряхнула меня еще раз:

— Проклятие, вот дерьмо! Наши рожи показывали в восьмичасовом вечернем выпуске новостей по каналу TF2. Говорят, сегодня утром мы грабанули какой-то банк и при этом грохнули двух человек…

«Эпсилон», конечно, действовал, но не до такой степени, чтобы усыпить все способности моего организма, особенно ту, что включает в голове сигнал тревоги голове.

— Что? — спросил я, поворачиваясь так, чтобы видеть экран.

Я разглядел нечеткое и временами обрывающееся изображение трех космонавтов, которые вели переговоры с диспетчером на Земле.

— Слишком поздно… — произнесла Карен.

Я с бешеной скоростью принялся переключать каналы и в конце концов увидел наши физиономии. Но это был конец репортажа, с номером копов на экране…

— Что это за байки? — глупо спросил я.

— Я не успела услышать весь репортаж. Только то, что в Нантере совершен кровавый вооруженный налет. Двое убитых, в том числе полицейский…

— Что за фигня! — вырвалось у меня. — Этим утром, говоришь?

— Угу, так они сказали.

— Черт! Утром мы пересекали границу в Андае…

Она издала что-то вроде короткого смешка:

— Думаешь, стоит позвонить и объяснить им, что мы не совершали вооруженный налет в Нантере, поскольку в тот же самый час незаконно пересекли испанскую границу при помощи фальшивых паспортов на такие-то и такие-то фамилии? Пожалуйста, сверьтесь с базами данных пограничного контроля на соответствующем шоссе…

Я сел на постели. Трое космонавтов, пойманные в ловушку на падающей орбитальной станции, дрейфили сейчас сильнее меня.

Насколько я смог понять, шаттл «Атлантис» будет запущен в ближайшее время, но при самом лучшем раскладе не ранее, чем через неделю. К тому моменту парни начнут поджариваться, как еда во включенной на максимум микроволновке.

«У каждого из нас свои проблемы, ребятки», — подумал я.

Обострение вируса может начаться когда угодно, чем бы вы в этот миг ни занимались. Когда такое происходит ночью, то есть, скажем, во время сна, вспышка болезни способна привести к самопроизвольному ОСП — это в случае достижения критического уровня активности. Но чаще всего речь идет просто об исключительно мощных сновидениях, сопровождаемых ощущением реальности, сверхреалистичности всего происходящего — очень ярким, очень парадоксальным и навечно впечатывающимся в ваш мозг в виде серии воспоминаний.

Я рассчитывал, что этой ночью «эпсилон» окажет обычное действие, но не учел усталости и напряжения, накопившихся за последние семьдесят два часа, плюс эффект от «мета» — препарата, принимать который всем носителям нейровируса категорически противопоказано.

Когда я провалился в парадоксальную фазу сна, нейромедиатор[19]пробудил вирус, который быстро достиг стадии обострения и затопил мой разум. Ведь защитные барьеры сознания были ослаблены, что является настоящим лакомством для клеточного паразита.

Я очутился на орбитальной станции «Мир» рядом с тремя запертыми там космонавтами. Они делали все возможное, чтобы не сдохнуть, сгорев заживо в в тот момент, когда станция войдет в плотные слои атмосферы.

С Земли до нас как будто доносилась музыка. Я сразу же узнал невероятные фразы, сочиненные мертвым джазменом. Временами их перекрывал треск множества помех, но они, тем не менее, были отчетливо слышны.

Не знаю почему, но во сне мы день и ночь пытались починить спасательную капсулу, понимая всю бесполезность нашей работы. Нам просто нужно было продолжать делать хоть что-нибудь. Впрочем, основные системы пострадали так сильно, что теперь стало невозможно контролировать что бы то ни было. Расчеты, произведенные при помощи портативных компьютеров — единственных приборов, которые продолжали работать, — приводили к однозначным выводам: в течение двадцати пяти часов внешняя поверхность станции «Мир» будет нагреваться из-за трения о газ. Менее чем через час ее температура приблизится к тысяче градусов, затем превысит эту отметку, после чего корабль распадется на мелкие части на высоте примерно пятидесяти километров и его останки будут распылены почти по всей поверхности земного шара. Несколько частей, более крепких, чем остальные, подобно метеоритам обрушатся на планету в тех точках, рассчитать местоположение которых не представляется вероятным. А от космонавтов останется лишь память в виде записей на видеопленке.

Не знаю, как это получилось, но в определенный момент музыка прервалась и радиоэфир заполнила абсолютная тишина. Не было даже бульканья помех — ничего, кроме абстрактного цифрового вакуума, лишенного какой-либо глубины. Мы потеряли контакт с Землей, скоро нашим задницам здесь станет очень жарко.

Затем музыка возникла вновь: стон и скрежет. Хриплый и первобытный. Но теперь она доносилась не из динамиков. Она звучала во всех отсеках «Мира», как будто ее источник находился внутри станции — сразу позади нас.

Мы повернулись разом — трое космонавтов и я — и оказались лицом к лицу с пятым пассажиром.

Это был чернокожий мужчина, одетый в один из российских скафандров, имевшихся на станции. Он дул в позолоченный саксофон, вся поверхность которого сверкала, как оружие из научно-фантастического романа.

— Вот черт, — сказал я. — Альберт Эйлер.

Российский космонавт вновь повернулся ко мне: