Медленно, нехотя наступало утро. Небо было как запекшаяся серо-багровая рана.

Старший лейтенант Козырев стоит у сходни, переброшенной с борта тральщика на стенку гавани, — распоряжается погрузкой. Козырев резковат в движениях, речь его отрывиста. Из-под фуражки пущены на виски косые черные мысочки. И лицо у Козырева очерчено резко — черные брови углом, прямой и острый нос, от крыльев которого пролегли решительные складки. А глаза у Козырева светло-голубые, пристальные.

— Ваша рота вся прошла, лейтенант? — спрашивает он стоящего рядом немолодого пехотинского командира с забинтованной рукой на перевязи.

— Вся, что осталась, — хрипит тот. — Сорок семь человек.

— Боцман, — командует Козырев, — разместить!

— Есть! — Красавец боцман, старшина первой статьи Кобыльский, жестом приглашает пехотинцев следовать за собой на ют. — Что, братцы-пластуны, навоевались? Эх вы! Такой город сдали.

— Тебя бы туда, под танки, — бросает ему боец, почти мальчик с виду, зло глядя из-под каски с вмятинами. — Вам-то что, морякам, горячей землей рты не забивает… Борщи хлебаете, на простынях спите…

— Дослужи до дырок в полотенце, сынок, — с достоинством отвечает боцман, — тогда, может, поймешь, что к чему. С Мариуполя никого тут нет? Эх, никак не найду земляков. Ну, располагайся тут, пехота. И по кораблю не шастать!

У сходни — заминка. Сквозь толпу красноармейцев и моряков проталкиваются двое гражданских. Один — невысокий плечистый дядя лет пятидесяти, в мятом черносуконном пиджаке, в кепке цвета железа — очень уж энергично действует локтями. В руке у него крашеный фанерный чемодан с жестяными уголками.

— Куда ты прешь как танк? — Боец с забинтованной головой отпихнул гражданского.

— На кудыкину гору! — выкатил тот налившиеся кровью глаза. — Всю ночь мотаемся, то в Купеческую гавань, то туда, то сюда… А ну, дайте пройти!

Бойцы неохотно уступали его натиску, а он лез напролом. Его спутник, меднолицый парень лет тридцати, молча пробирался вслед за ним к сходне.

— Стоп! — загородил дорогу Козырев. — Назад, гражданин! Не мешайте погрузке войск.

— Эт ты мне? — Гражданин с фанерным чемоданом зло уставился на Козырева. — Эт я мешаю? — И в крик: — Я тридцать лет на флоте! На, читай! — Выхватил из-за пазухи и сунул Козыреву бумагу. — Мы с кронштадтского Морзавода!

— Обождите в сторонке, — отодвинул его руку с бумагой Козырев. — Пройдете после погрузки войск.

— Как корабли ремонтировать, так давай, Чернышев! — ярится гражданин. Пот стекает у него из-под кепки на седоватую щетину щек. — А как экаву… эвакуация, так отойди в сторонку?! Плохо ты Чернышева знаешь, старлей! Пошли, Речкалов! — махнул он рукой своему спутнику и двинулся по сходне, слегка припадая на правую ногу.

— Приказываю остановиться! — вспыхнул Козырев, занеся руку к кобуре с наганом.

Трудно сказать, что могло бы тут, в накаленной обстановке, произойти, если б с мостика не сбежал на шум военком тральщика Балыкин.

— Спокойно, спокойно, — слышится среди выкриков его властный голос. — Кто тут шумит?

— На, читай, политрук! — Чернышев, глянув на его нарукавные нашивки, и ему бумагу сунул под нос. — С Кронштадта мы. — И пока Балыкин читал бумагу, Чернышев выкрикивал сбивчиво: — Велели в Купеческую! А там — мать честна! Все в дыму, ночь в Крыму… Вагоны с боезапасом рвутся! Как только ноги унесли. Потом под обстрелом… Всех потеряли… Пока до Минной добрались — все, говорят, кончена посадка… Да как же так! Всю жись на флот работаю…

— Тихо! — возвращает ему бумагу Балыкин. — Без шума. Пропусти этих двоих, помощник.

— Пропущу в последнюю очередь. После погрузки войск. Чей-то из толпы истошный выкрик:

— Долго нас тут мурыжить будете? Скоро немец припрется.

— Не разводить панику! — повысил голос Балыкин. И снова Козыреву: — Пропусти этих. Идите, кронштадтцы.

— Товарищ комиссар! — У Козырева кожа на скулах натянулась и побелела. — Вы ставите меня в трудное положение. Прошу не вмешиваться.

А Чернышев тем временем прошел на борт тральщика, чемоданом задев Козырева по колену. И спутник его меднолицый прошагал по сходне.

— Ничего, ничего. — Балыкин спокойно выдержал острый взгляд Козырева. — Кронштадтские судоремонтники — все равно что войска. Продолжай погрузку, помощник.

Приняв последний заслон (а вернее, не последний, еще мелкие группы могут появиться в Минной), «Гюйс» отвалил от стенки и, миновав ворота гавани, вышел на рейд.

Свежий ветер и качка.

Молча смотрят с верхней палубы «Гюйса» бойцы на опустевшую гавань, на оставленный город. Теперь видны острые шпили ратуши, Домской церкви, «Длинного Германа». Уплывает Таллин. Стелется черный дым над зеленым берегом справа — над Пиритой.

— Нельзя на полубаке, папаша, — говорит боцман Чернышеву, пристроившемуся на своем чемоданчике рядом с носовой пушкой — соткой. — Артрасчету мешать будешь. Жми на ют.

— Молод еще мне указывать, — отвечает сердитый Чернышев. — Тебя еще и не сделали, когда я на линкоре «Петропавловск» в кочегарах служил. На ют! — ворчит он, пробираясь по забитой людьми палубе к корме. — Тут и ногу поставить негде… Отодвинься, служивый, что ж ты весь проход фигурой загородил.

— Куда отодвигаться? — огрызнулся боец в армейской гимнастерке и матросской бескозырке, на которой золотом оттиснуто: «Торпедные катера КБФ». — В залив, что ли? Отодвинулись, хватит.

Малым ходом подходит «Гюйс» к высокому черному борту транспорта «Луга». Звякнул машинный телеграф, оборвался стук дизелей. Боцман Кобыльский уцепился багром за стойку трапа, спущенного с транспорта:

— Давай, пехота, пересаживайся!

Это — легко сказать. Тральщик приплясывает на волнах — вверх-вниз, вверх-вниз. Надо выбрать момент, когда нижняя площадка трапа приходится вровень с фальшбортом «Гюйса». Ничего, приноровились. Потекли вверх выбитые роты прикрытия. Вот и Чернышев со своим чемоданом прыгнул на качающийся трап.

— Будь здоров, папаша, — напутствует его боцман. — Кронштадтским девушкам поклон передай от старшины первой статьи Кобыльского.

— Нужен ты им, — ворчит Чернышев, поднимаясь по трапу. — Как кобыле боковой карман.

Тут из шпигата «Луги» хлынула на палубу тральщика толстая струя воды. Видя такое непотребство, Кобыльский задрал голову и принялся изрыгать хулу на торговый флот вообще и на коллегу-боцмана с транспорта в частности. Очень у Кобыльского отчетливый голос: даже когда не кричит, все равно на весь Финский залив слышно.

Политрук Балыкин с мостика тральщика:

— Боцман! Мат проскальзывает!

— Так это я для связки слов, товарищ комиссар! Смотрите, что деется, — указывает Кобыльский на хлещущую воду. — Тральное хозяйство заливает.

— Отставить мат.