Сбилась с ноги песня, пошла вразнобой. Моряки глядят на Надю, все головы повернуты к ней.

— Раз-говорчики в строю! — сердится горластый главстаршина. — Пр-рекратить безобразие! Взять ногу! И-и-раз, два, три! Баб, что ли, не видели?

Надя на бегу показала ему язык. Главстаршина не заметил этого злостного выпада.

— Смешочки в строю! — сердится он еще пуще. — Песню!

Затихает топот, удаляется колонна, уносит «Катюшу» все дальше, к Ленинградской пристани.

Надя добегает до угла Коммунистической, поворачивает налево. Здесь несколько красноармейцев строят дзот на разрытой мостовой. Таскают на носилках землю, высыпают на бревенчатый накат. Блестят на солнце мокрые спины. Красноармеец восточного типа выкатывает на бегущую Надю темные глаза, восхищенно цокает языком.

А вот и сам геометр, когда-то начавший планировку города. В Петровском парке, лицом к гавани, к Южному берегу, стоит на высоком постаменте черный бронзовый Петр. Оперся на прогнувшуюся шпагу. На нем мундир Преображенского полка, штаны до колен, через плечо андреевская лента. Длинноволосая литая голова не покрыта. Под царскими ботфортами выбито на шлифованном граните:

Памятник обкладывают мешками с песком, вон их сколько понавезли. Пока еще только постамент обложен, и два плотника на стремянках деловито стучат молотками, сколачивают вокруг него ящик из досок. Уже к ботфортам подбираются.

— Бог помощь, работнички, — подходит к плотникам долговязый моряк в надвинутой на брови мичманке. — Что это вы, никак гроб Петьке мастерите?

Старший из плотников, только слезший со стремянки — досок взять, — хмуро глянул на моряка. У того худощавое лицо, губы сложены улыбчиво, уголками кверху. На рукавах его фланелевки две узких лычки.

— До первой статьи дослужился, а ума не больно нажил, — говорит плотник хрипло. — Кто он тебе, сосед по квартире, чтоб ты его Петькой обзывал?

— Он самодержец всея Руси.

С этими словами старшина первой статьи вскакивает на горку набитых песком мешков и принимает позу «под Петра»: руку упер в бок, шею вытянул, грозно сдвинул брови.

— Ты это… не дури. — Плотник усмехается. — Артист.

Старшина, спрыгнув наземь, протягивает ему пачку:

— Закури, отец.

— Это что ж за папиросы? — разглядывает плотник пачку с улыбающимся женским лицом.

— Эстонские. «Марет» называются. По-нашему — «Маруся».

— Слабенькие. — Прищурив глаз, плотник раскуривает папиросу. — Баловство… Сам-то откуда? Не с «Марата»? — кивает он на темно-серую громаду на Большом рейде.

— Оттуда. Служу на линкоре «Марат», курю папиросы «Марет».

Старшина увидел мелькнувшее среди высоких дубов светлое платье и спешит навстречу бегущей девушке.

Надя Чернышева гибким движением ускользает от объятия. Она раскраснелась от бега. Чинно протягивает руку лодочкой:

— Здравствуй, Витя.

— Привет, Надюша! — Он трясет ей руку и, глаз не сводя с ее лица, сыплет бойкой скороговоркой: — Командир башни отпустил, а то бы так и снялись с якорей, не повидавшись. Это ж надо — как пришли из Таллина, так и торчим на рейде, готовность боевая, о береге и думать не моги. А сегодня «самовар» отправили на берег — шкиперское имущество получать, ну, я и упросил командира башни отпустить меня на часок и кинулся сразу звонить тебе с Усть-Рогатки.

— Какой самовар?

— А вон.

Он указывает на паровой катер с высокой, ярко начищенной медной трубой, покачивающийся у стенки Петровской пристани. Несколько краснофлотцев перетаскивают с грузовика на катер ящики и тюки.

— Повезло, увидел тебя все-таки! — Виктор сбивает мичманку на затылок. Незагорелый лоб покрыт испариной, улыбка — от уха до уха — выражает мальчишеский восторг. С откровенным восторгом смотрит на Надино лицо, по которому — от колыхания деревьев в вышине — плавно скользят солнечные пятна. — У тебя глаза в тени серые, а на солнце синие. Ух ты, красивая!

— Перестань. — Надя опускает глаза. Но ей приятны его слова. — Я на работе на полчаса отпросилась… А ты — разные глупости…

— Глупости? Я в своем артпогребе сижу, как в пещере, света белого не вижу, у меня одна отрада — тебя вспоминать…

— Глупости, — повторяет Надя, но в ее голосе не осуждение, а только привычная строгость недавней школьницы.

— Давай погуляем. — Виктор берет ее под руку, Надя пытается высвободиться, но он держит крепко, и они медленно идут среди дубов Петровского парка. Облетевшие рыжие листья шуршат под ногами. — У нас знаешь что было? В боцманской команде держат собачку — беленькая такая, в черных пятнах, зовут Кузей. Собачка дисциплинчатая, морской службе обученная. Вот недавно прибирались боцманята на баке, у них ведь всегда дурная работа найдется — здесь подкрасить, там поскрести, — и Кузя, само собой, с ними. Он во всех работах участвует. И тут приходит на бак старпом. Кузя как увидел его, так встал на задние лапы и правой передней честь отдает. — Виктор подогнул коленки, глаза радостно выпучил, высунул набок язык и правую растопыренную пятерню поднес к виску. Надя прыснула. — Старпом мимо прошел и, знаешь, машинально этак руку вскинул к козырьку. — Виктор и это показал: лицо у него сделалось строгое, уголки смешливых губ брезгливо опустились, правой рукой Виктор сделал короткую отмашку. — Тут же, — продолжал он, — старпом рюхнулся, кому ответил на приветствие, и сильно осерчал. Тьфу, говорит, нечисть на корабле развели. — Надя тихо смеется. Виктор опять берет ее под руку и ведет по аллее.

— Неудобно, Витя, люди смотрят.

— Ну и что ж такого? Пусть смотрят, кому делать нечего. Надюш, а знаешь что? Ты со мной никогда не соскучишься.

У Нади от этих слов щеки розовеют. Никогда (думает она). Это что же значит?.. Значит, он всегда хочет быть со мной, раз так говорит… Значит, не никогда, а всегда… Всегда он будет со мной? Сердце у Нади сладко замирает. Как странно, мы ведь совсем мало знакомы… и такие слова…

— Я, Надюш, страшно тебя люблю, — говорит Виктор.

Ох! Надя еще пуще заливается краской. Да как же можно?.. Такие слова только в книжках бывают. Очень сердце стучит. И хочется снова услышать невозможные, небывалые эти слова. И страшно.

— Нельзя так говорить, Витя…

— Почему? — Он останавливается и смотрит сверху вниз восторженными глазами, в которые, кажется, перелилась вся зелень парка.

— Потому что мы еще мало друг друга знаем… — Наставительный тон плохо дается Наде. Вдруг она вскинула взгляд на старшину: — Витя, я что-то беспокоюсь: отец в Таллине…

— В Таллине? — Старшина становится серьезным. — А что он там делает?