и работали парами. Подвозили людей одновременно с двух сторон к подножью горы. Пассажиры пыхтели со скарбом в гору, задыхаясь, матерясь и похохатывая. На макушке встречались и ждали отставших. Когда собирались все, открывали бутылки, доставали снедь — кто чем богат — и «обдумывали» ситуацию. После чего прощались и удовлетворенно спускались к поджидавшим ПАЗикам[10]. Когда мы уселись «думать», кинулся мне в ноги матерый мужик, старатель, увидевший, как я вытаскиваю из рюкзака привезенный из Москвы свежий огурец: «Дай Христа ради, сыну покажу, двенадцать лет мальцу, а он огурца не видел».

Вот так вторым автобусом мы и прибыли на прииск «Встречный». Правильными рядами стоящие деревянные бараки (похожую по геометрии, хотя и много более размашистую планировку я позднее видел в знаменитом немецком концлагере Дахау под Мюнхеном), соединенные деревянными коробами с проложенными внутри трубами парового отопления (теплотрассы) — вот и вся архитектура. Позднее и здесь обнаружился свой «шанхай» с домами-полуземлянками, в основном из тарной доски, впрочем, достаточно утепленными.

Подхватив чемоданы и сумки, мы загрохотали было по доскам к конторе и замерли от дивной сцены: люди фланировали по мосткам, как на бульваре в Москве. Только от нестерпимого тундрового комара мужики спасались вонючим дымом папирос «Север», а женщины и дети — адекватно вонючим дымом «вееров» из тлеющего картона, которыми дамы обмахивались с утонченной изысканностью Чио-Чио Сан.

На перекрестке двух коробов, вцепившись друг другу в волосы, отчаянно мутузили друг друга две молодые женщины. Вокруг — с десяток зрителей.

— Мужика не поделили, — прокомментировал нам ситуацию один из болельщиков.

— Э-э-э, — переглянулись мы многозначительно. Там, где женщины столь самоотверженно бьются за мужчину, можно не выполнять рекомендацию магаданского знакомого и не «завязывать в узелок». Что и подтвердилась довольно быстро…

На следующий день мы получили задание — собрать промывочную установку и начать работу на полигоне у ручья Пырканайвеем. В сущности, это была «проверка на вшивость» — справятся инженерá или нет. Ничего, справились. Посмотрели, как у соседей, почитали чертежи, и через несколько дней гидроэлеватор, насосная и промывочный бункер были готовы к работе, которая сразу и закипела — сезон на Чукотке короткий: «Колыма, Колыма, чудная планета — двенадцать месяцев зима, остальное — лето».

По двенадцать часов в день, орудуя шестиметровым бревном (водилиной), я направлял мощную, в 6 атмосфер, струю воды гидромонитора (водяной пушки) в навалы песка, который подталкивали к бункеру бульдозеры. Струя воды уносила размытый песок (пульпу) на эстакаду, где тяжелое золото осаживалось на рифленые резиновые коврики, а почти пустая порода уносилась в отвал.

Раз в сутки приезжали «съемщицы». Не те женщины, которых «снимают», а женщины, которые снимают — золото с ковриков в пломбируемые бачки. К вечеру бригада узнает результаты, с утра бригадир выписывает мелком на доске, сколько граммов намыто за смену.

По тем временам за грамм золота полагался рубль на бригаду. Два рубля получали вольные старатели. Три — вольноприносители, например, работники столовой, которые в свободное от работы время с лотком в руках мыли песочек на ручье или у отвала. Значительная часть золота шла в казну. Меньшая (по разным оценкам, 10–30 процентов) попадала в так называемое «ингушзолото» — отлаженную дельцами ингушами цепочку хищения.

Рассказывали, что в 50-е годы, когда рубль стоил меньше в 10 раз, а купюры были размером раза в два-три больше, в день зарплаты жена провожала мужа на смену со свежевыстиранной и выглаженной наволочкой — деньги уносить.

Из тех 50-х и даже из 40-х в нашей бригаде — до половины мужиков. Среди них и отсидевший свой «четвертак» (25 пять лет лагерей) бывший при фашистах полицаем Григорий. Год за годом писал домой письма, чтобы прознать, можно ли возвращаться, не ждет ли его расправа от родни загубленных им людей. Со мной он обмывал полученный третий подряд ответ: возвращайся, тебя простили.

Он и преподал внятный урок на предмет лишнего любопытства. Когда уже вторая бутылка «Зверобоя» подходила к концу, дернул меня черт спросить, где Грише посидеть пришлось. Он так спокойно и говорит: «Видишь на стене карту? Пошли, покажу». И когда подошли мы к стеночке, Гриша прижал меня к ней длинным и очень острым ножичком, я даже и не заметил, как он его достал. И спокойно, не торопясь, начал рассказывать, слегка покачиваясь, вроде бы по нетрезвому своему состоянию. Качается он, а острый этот ножичек, упертый мне в солнечное сплетение, то поглубже вдавится, то поменьше. Закончил Гриша географический обзор и спрашивает: «Понял?», а смотрит весьма пристально. Я говорю: «Понял, Григорий, пошли допивать». Ответ собеседника устроил.

(И правда, история повторяется в виде фарса. Два года спустя на офицерских сборах под городом Новозыбков Брянской области наше отделение дежурило на полковой гауптвахте. В одной из камер — стук. Командир меня послал посмотреть, в чем дело. Открываю и вижу длинный и отвратительно ржавый штык, почти прижатый к моему животу, и двух солдат — туркменов, что-то мне напористо внушающих. Автомат — за спиной, и магазин отстегнут (так положено). А у командира отделения ремень зацепился за погон, и он свой АК-47 никак не сдернет. Вот так стоишь и думаешь — насмерть или выживу… Потом выяснилось, что ребята обнаружили штык в камере и хотели его сдать. Пронесло. И меня тоже…)

Другим ярким эпизодом было вскрытие кладбища ископаемых животных, мамонта и носорога.

Началось с того, что над полигоном повис и с каждым часом становился сильнее характерный запах тухлятины. Поводив носом, бригадир сказал: «Скоро мамонта отроем». Честно говоря, я не поверил. Уж как-то чересчур. Но прошло еще два дня, и из-под толщи срезанных вечномерзлотных песков действительно появились прекрасно сохранившиеся останки.

Мой энтузиазм — «Надо немедленно сообщить о находке» — понимания у ватаги не встретил.

— Только пикни, — ласково сказал бригадир. И пояснил: — Узнают на прииске или, хуже того, в Билибино — значит конец работе. Сообщат в Ленинград, в Палеонтологический институт, и до приезда экспедиции, до завершения их работ — сиди и кури за 70 процентов от тарифа. А тебе этих 70 процентов даже и на билет до Москвы не хватит. Будешь слать телеграммы домой: «Продай, мама, индюка, выкупи меня, п…ка». Так что посмотри, хочешь — отпили кусок бивня на память и забудь. А мы их гусеницами покрошим, и вперед.

Такое было время. По всей стране — свалки ценностей, все бесхозное. Люди предприимчивые или увлеченные использовали это на всю катушку. Московский энтузиаст Феликс Вишневский и мой батюшка находили на помойках картины, иконы, антикварные предметы. Вишневский таким, в частности, образом основал в Москве музей Василия Тропинина и художников его времени. А наш сотрудник и мой тезка выламывал серебряные и золотые детали из