Не могу сказать, что снег придал красоты мертвому городу, — это только лес становится наряднее, когда белый пушистый ковер скрывает грязное безобразие поздней осени. Здесь же кричащая разница между розоватым снегом и черными провалами в стенах домов, полными снежной каши лужами и искореженными балками создавала полное ощущение ядерной зимы. Этакий постапокалипсис.Послеоткровение,если уж быть точным в переводе.

Я бы не удивился, услышав треск счетчика Гейгера: настолько привычной, знакомой по различным компьютерным играм казалась картина. Только вот счетчик у меня отсутствовал. Да и не было здесь никакой радиации, как показали ранее сделанные замеры. Мой жилет «личного медика» тоже молчал. Впрочем, у меня все более складывалось мнение, что «медик» просто отключился, исчерпав свой ресурс действия. Хотя он грел. Грел сильнее, чем просто жилет из мягкого пластика, — видно, какой-то энергетический ресурс у него еще был. Можно сказать, что я не замерз до смерти только благодаря этому подогреву.

Нужно было двигаться. Двигаться, чтобы разогреть руки и ноги, чтобы не пропустить шанс выбраться из этого треклятого города и постылого мира.

Я выбрался на гребень завала и замер, разглядывая улицу по обе стороны от себя. Одна мысль смутно беспокоила меня, не давая продвинуться дальше. Мысль о том, в какую сторону идти. Нет, не подумайте, что мне не хотелось идти вслед за «Сканией», — просто я понимал, что мне придется преодолеть не один километр мертвых заснеженных улиц, а здесь, на гребне завала, я ощутил силу и холод поднимающегося ветра: вот-вот могла заняться пурга, а я не был к этому готов. Сердце тянуло меня вслед за автопоездом, здравый же смысл говорил о том, что если бы друзья были неподалеку, или если бы они считали меня живым, то вернулись бы, чтобы поискать. Если, конечно, они сами были живы. Это несоответствие мыслей и желаний мучило меня все больше и больше. В конце концов, я взмолился к Богу, пытаясь услышать внутри себя ответ, но ответа не было. Ни знака, ни видения, ни гласа с небес.

«Если человек разговаривает с Богом, то это — молитва», — гласит старая пословица. «Если же Бог разговаривает с человеком, то это — диагноз».

Странно, как легко религия исключила диалог из взаимоотношений Бога и человека. То, что лукавый может нашептывать искусительные речи, подталкивая человека к гибели, вам расскажет любой священник. О том же, что Всевышний также свободен вкладывать мысли, ведущие к спасению, — говорят далеко не все, отделяя для таких моментов особых людей в особых обстоятельствах, при особых трудах и жертвах этих самых «просветленных» счастливцев. «Зачем человеку знать мысли Бога — мысли, которых ему все равно не постигнуть?» — с умным видом спрашивал один мой знакомый.

Вот его бы, умника-философа, в такую ситуацию, когда сидишь буридановым ослом на гребне завала, не зная, с какой стороны придет смерть, а с какой — спасение. Просто-таки богатырь на распутье: «Направо пойдешь — тепло и силы потеряешь, налево — к чудищу паучьему в лапы попадешь…»

— Прямо пойдешь — в стену уткнешься, — процедил я сквозь зубы и полез было вправо, но внутри все как-то сжалось, как будто я на краю пропасти оказался. Знак? Ожидаемый мною ответ? Но мне хотелось бы другого ответа: мы ведь всегда ждем, что получим более удобный и угодный нам ответ…

И я все равно спустился к перекрестку, оскальзываясь на покрытом снегом бетоне, пару раз чуть не сорвавшись вниз.

Улица оказалась пуста, насколько хватало взгляда. Даже следов от колес автопоезда не было видно: только несколько разорванных, издырявленных крабопауков свидетельствовали о том, что здесь поработал тяжелый пулемет. Я присел на колесо, оставленное Данилычем на месте ремонта, и застыл, глядя вдоль улицы. Глаза наполнились слезами. Меня бросили. Оставили, как ненужную уже вещь. Так бессовестные туристы оставляют на месте привала всякий уже не потребный мусор. Оставляют, не потрудившись даже зарыть его в землю. Я ощущал себя… выеденной консервной банкой. Идти дальше вдоль улицы? Какой смысл? Разве не ясно, что я ничего больше не найду? Мои напарники даже какой-нибудь «НЗ» мне не оставили на случай, если я живым окажусь.

Мой взгляд остановился на маленьком плоском параллелепипеде, лежащем на куске бетона возле колеса. Я поднял его, стряхивая снег. За параллелепипедом потянулся какой-то шнурок, разделился надвое…

Плеер с наушниками-вкладышами. Цифровой плеер Санька. Вернее, это был мой плеер, но Санек его настолько «прихватизировал», что я давно с ним попрощался. А вот теперь — смотри-ка! — вернулся ко мне… вывалился, наверное, когда штурмана в транспорт запихивали. Маленькая белая пластиковая коробочка китайского производства. Несколько гигабайт музыки всех направлений. Кроме, разве что, блатняка и русско-украинской попсы, коих Санек на дух переносить не мог. Как, впрочем, и я. И какой прок мне теперь от этого плеера? Джазом себе настроение поднимать? Спасибо, Саня. Не забыл друга — плеер оставил…

Ветер все усиливался, бросая снег в лицо, а я все сидел живым памятником скорби и разочарованию в людях. Сидел, сжимая миниатюрную коробочку плеера в кулаке, снова замерзал…

И сидеть бы мне так еще неизвестно сколько, да только кто-то хлопнул меня по плечу.

Легкий такой хлопок, практически неощутимый…

Я резко обернулся, сипло вскрикнув, ожидая увидеть сзади себя что угодно: от улыбающегося Санька, вернувшегося за своим плеером, до ощупывающего меня усиками вибрисс крабопаука.

Но сзади никого не было. Только ветер. Только кружащий снег. Или я сходил с ума, или…

— Ладно, Господи, — чуть смущенно пробормотал я, снова карабкаясь вверх по завалу по направлению к все той же постылой улице с изувеченной техникой, к скрюченным лапам неподвижных пауков. — Попробую так…

Я лез, оскальзываясь, подтягиваясь на руках, отгоняя настырное видение оставшегося позади автопоезда, просто стоящего за поворотом следующего квартала: «Вот если бы только я прошел чуть-чуть по улице… вот если…»

Если уж принял решение, так идти до конца. Или верить, или… зачем тогда вера?

На вершине завала я замер ненадолго, опустив тактические очки на лоб, вглядываясь сквозь снежную пелену в улицу, ища признаки жизни. Никакого шевеления, никакой угрозы. Только шум ветра и шелест снежинок, бьющихся об очки. Да еще — какой-то тихий отголосок, пришедший ко мне, кажется — со стороны окраины города. Что-то протяжное, тревожно-зовущее. Что-то вроде волчьего воя… или мне показалось?

Как правильно поступать, я не знал. Знал только, что мне сейчас крайне нужны тепло и убежище. Ну и конечно — еда. Еще, желательно, — оружие.

Спуск с завала оказался на удивление нетрудным: я, немного разогревшись от подъема, довольно ловко спрыгивал в тех местах, где обломки, на первый взгляд, достаточно прочно держались на своих местах. Так что спустился я раза в три быстрее, чем поднимался. Вот только в самом низу завала я замер на минутку, не решаясь снова углубиться в обгорелое нутро чертовой улицы. Идти по ней не хотелось, как не хочется выпускнику последних классов снова возвращаться за школьную парту. А то и посильнее.