— А у тебя у самого-то мать есть? — раздался в ответ угрюмо-бесстрастный голос Лещиновой.

Поручик поперхнулся и побагровел: ноздри его раздулись, на скулах запрыгали желваки, рука стиснулась в кулак — и застыла в воздухе, нервно подрагивая… Какое-то время белокурый офицер буравил женщину взглядом, а та с отрешённым видом смотрела куда-то в пространство. Наконец Зольский порывисто встрепенулся, выплюнул сквозь зубы ругательство. Потом развернулся на каблуках и рванул дверь так, что чуть не сорвал её с петель. За ним, болезненно приседая, вышмыгнул Чичерин.

***

— Судя по твоим словам, знак это сатанинский, не иначе, — прогудел отец Фёдор, степенно вышагивая чуть позади ротмистра. Мохнатые его брови были озабоченно сдвинуты. — Ежели, конечно, не померещилось тебе, сын мой.

— Не померещилось, — вполоборота бросил Окунев. — Я ещё не совсем из ума выжил, батюшка. Говорю же: обе руки у большевика — левые. Сейчас сами увидите.

— Антихристово племя, — скорбно вздохнул отец Фёдор и что-то добавил полушёпотом, размашисто осеняя себя крестом.

В бревенчатом пригоне, куда снесли покойника, было темновато, и Окунев не сразу разглядел, что труп лежит вниз лицом.

— Вы что, нормально положить не могли? — рассерженно обернулся ротмистр к конвойным.

Те растерянно захлопали глазами и попытались было что-то сказать, но Окунев не был намерен выслушивать объяснения.

— Перевернуть! — прикрикнул он с раздражением.

Оба солдата кинулись выполнять приказание, но тут отец Фёдор чинным жестом остановил их, шагнул к трупу и наклонился, словно во что-то всматриваясь.

— А почему на него облачение неподобающей стороной надето?

Окунев глянул — и точно: распахнутый ворот гимнастёрки почему-то красовался на спине. А присмотревшись повнимательней, понял, что и подштанники надеты задом наперёд.

— Что это значит? — ротмистр окинул конвойных прищуренным взглядом.

— Не могу знать, ваше благородие, — залопотал один. — Мы его уложили, как и положено, на спину, и с одёжой все было в полном порядке… кажись…

Второй неуверенно кивал. 

— Чудные дела, — проговорил священнослужитель, распрямляясь.

— Да вы на руки его посмотрите, отец Фёдор, — напомнил Окунев, всё ещё сверля глазами солдат.

— Посмотрел, сын мой, посмотрел. Самые обычные руки, вполне соответствующие человеческой норме.

— То есть как?! — ротмистр не верил своим ушам. И шагнул к трупу.

Но лишь убедился, что отец Фёдор прав: на сей раз руки у покойника были самые обыкновенные, одна левая, другая правая.

— Провалиться мне на месте, — еле выдавил Окунев. Он уже не знал, что и думать. В голове царил полный кавардак.

По слову священника солдаты всё же перевернули тело и уложили, как полагается. Отец Фёдор что-то забормотал над покойником, а ротмистр всё ещё не мог прийти в себя.

— Ну, вот что, — наконец пробасил отец Фёдор степенно, и Окунев встретился взглядом с его тёмными, блестящими глазами: на мгновение почудилось, что в них притаилась едва заметная усмешка. — Некогда мне тут про вывернутые пятерни выслушивать — мне сегодня в Сосновке надобно быть, а это добрых двадцать вёрст, да и непогода к вечеру должна разыграться — чуешь, как душно? А посему, сын мой, не буду тебя более задерживать. Советую принять чарку-другую вишнёвой наливочки — помогает. Бренные же останки, мыслю, потребно выдать матери усопшего, дабы смогла она предать их земле, согласно христианскому обычаю…

Окунев лишь оторопело кивнул.

Отец Фёдор покачал головой и вышел из пригона.

Несколько мгновений ротмистр бессмысленно провожал взглядом удаляющуюся чёрную спину, потом спохватился.

— Так ведь кисть-то… — начал было он, но сейчас же махнул рукой. Левый висок болезненно засаднило, и Окунев прижал ладонь к потяжелевшей вдруг голове.

А взгляд вновь упал на распростёртого у ног покойника. Ротмистра не покидало ощущение, что труп выглядит как-то не так. Казалось, обезображенное побоями лицо большевика уплыло куда-то, а вместо него появилось другое… как будто мертвеца тщательно обмыли и привели в порядок: ни синяков, ни ссадин… Можно подумать, Лещинова и пальцем вчера не трогали! Тогда, повинуясь внезапному порыву, Окунев нагнулся, оттянул с шеи покойника ворот напяленной задом наперёд гимнастерки… И обречённо простонал: ни малейшего следа от верёвки! Словно и не было никакой казни! А зубы-то, зубы — ни одного выбитого!… Да что же это такое творится?!

Против воли он протянул руку и коснулся оголённой шеи недавнего врага, но пальцы встретили лишь холод мертвой плоти. Сквозь стиснутые челюсти прорвалось невнятное ругательство.

А в мозгу тоскливо заскрипела мысль:

«Боже, да мы тут все сходим с ума…» Разум уже и не пытался искать иных объяснений. Стало вдруг тесно дышать — Окунев торопливо выпрямился, непослушные пальцы рванули пуговицу тугого воротника…

В воротах возник Зольский — по издёрганному лицу было понятно, что визит к матери Лещинова прошёл не в его пользу.

— Ну, что там? — отрешённо спросил Окунев, глубоко втягивая всей грудью тяжёлый, словно загустевший воздух.

Поручик попытался что-то ответить, но, как видно, не мог с ходу облечь переполнявшие его чувства в слова. Впрочем, ротмистру уже было всё равно.

— Так я и думал, — чуть ли не равнодушно кивнул он и вытер тыльной стороной ладони мокрый, холодный лоб. — Распорядитесь, поручик, чтобы тело Лещинова выдали матери.

Зольский растерянно замигал.

— Но, господин ротмистр…

— Делайте, что вам велено, — повысив голос, оборвал его Окунев. И, чуть поколебавшись, добавил: — А заодно потрудитесь помочь предать покойного земле. — И, резко развернувшись, направился вон из пригона.

— На скотском кладбище ему место, сволочи красной… — донесся до него приглушённый голос Зольского.

Но Окунев пропустил слова поручика мимо ушей и не обернулся.

Сейчас он мечтал только об одном: оседлать бы Воронка, вскочить в седло — да и убраться отсюда прочь, пуститься намётом по лугам мимо желтеющих берёзовых колков, вдыхать прелый и прохладный аромат ранней осени, доскакать до самых Алтайских гор… И тоска разъедала душу от того, что было это невозможно…

***

Голос матери Семёна Лещинова был приглушённым, печальным.

— Вот так оно и вышло: не успела я толком замужем походить, как вдовой сделалась. А как поняла, что ребёночка под сердцем ношу, так и отправилась к бабке Агафье. Она завсегда сказать могла, кого ждать — мальчонку али девочку. Иные, бывало, и ведьмой её звали. Вот она-то и открыла, что двойня у меня должна быть — два сынишки, значит.