Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С этой целью и позволю себе привести несколько отрывков из романа, хотя не скрою, устами Льосы говорю о «доминиканцах», а думаю о своих соотечественниках.
«Хозяин, Генералиссимус, Благодетель, Отец Новой Родины, Его Превосходительство, доктор Рафаэль Леонидас, Трухильо Молина».
«Не читал я ни одной из сотен книг, которые мне посвящали поэты, драматурги, романисты. И даже этой бодяги, которую пишет моя жена, я не читал. У меня нет на это времени, как нет времени смотреть кино, слушать музыку, ходить на балет или петушиные бои. И, кроме того, я никогда не верил художественной интеллигенции. Она бесхребетна, не знает чувства чести, склонна к предательству и слишком услужлива. Ваших стихов и эссе я тоже не читал… Но есть одно исключение. Это – ваша речь, произнесённая семь лет назад. В театре «Бельас Артес», когда вас принимали в Академию словесности. Вы её помните?
Маленький человечек
…президент страны Балагер, был небольшого роста[28]…
снова вспыхнул до корней волос. И весь засветился – радостным, неописуемым ликованием.
– «Бог и Трухильо: реалистическое истолкование», – пробормотал он, опустив веки.
– Я перечитывал её много раз, – заскрипел слащавый голосок Благодетеля. – Знаю наизусть целые куски, как стихи…
Вы и сейчас считаете, что Бог передал мне эту ношу? Что он возложил на меня ответственность за спасение страны? – спросил он с неуловимой смесью иронии и искреннего волнения.
– Ещё более, чем тогда, Ваше Превосходительство, – отозвался приятный тонкий голосок. – Трухильо не смог бы выполнить сверхчеловеческую миссию без помощи трансцендентной силы. Вы были для этой страны орудием Верховного Существа.
– Жаль, что недоумки-епископы этого не поняли, – улыбнулся Трухильо. – Если ваша теория верна, то Бог, надеюсь, заставит их расплатиться за их слепоту.
Нелегко было чувствовать на своих плечах тяжесть сверхъестественной длани. Речь Балагера переиздавалась Трухилевским институтом каждый год, была включена в обязательное чтение в школах и стала программным текстом, гражданским наставлением, призванным воспитывать школьников и университетских студентов в духе трухилистской доктрины…
– Я часто думал об этой вашей теории, доктор Балагер, – признался он —
…президент Трухильо…
Это было божественное решение? Почему – я? Почему выбор пал на меня?
Доктор Балагер облизнул губы кончиком языка, прежде чем ответить.
– Божественное решение неотвратимо, – сказал он в душевном порыве. – Должно быть, принимались во внимание ваши исключительные качества лидера, работоспособность, а главное – ваша любовь к этой стране».
«Кто придумал лозунг Доминиканской партии на мои инициалы [Рафаэль Леонидас Трухильо Молима – Rectitud, Libertad, Trabajo, Maralidad (честность, свобода, труд, нравственность. – Исп.). ]? – спросил он вдруг»
«– Так, понятно: кто-то ослушался, – пробормотал он. Сенатор Энри Чиринос кивнул, не решаясь заговорить.
– Опять попытались вывезти деньги? – спросил он, придавая тону холодность. – Кто? Старуха?
Рыхлая физиономия, вся в капельках пота, снова кивнула, как бы через силу.
– Отозвала меня в сторону вчера, на вечере поэзии, – начал он неуверенно, голос истончился до ниточки. – Сказала, что исключительно думая о вас, не о себе и не о детях. Чтобы обеспечить вам спокойную старость, если что вдруг… Я уверен, что это правда, Хозяин. Она вас любит безумно.
– Чего хотела?
– Ещё один перевод в Швейцарию. – Сенатор замялся. – Всего один миллион на этот раз…
И Высокочтимая Дама тоже боится, что режим рухнет? Четыре месяца назад она попросила Чириноса перевести в Швейцарию пять миллионов долларов; сейчас – один. Думает, что настанет момент, когда придётся удирать отсюда, и что надо иметь кругленькие счета за границей, чтобы позолотить себе изгнание и жить там да радоваться».
«Все считали Козла спасителем Родины: он покончил с междоусобными войнами, с опасностью нового гаитянского нашествия, положил конец унизительной зависимости от Соединённых Штагов, которые контролировали таможни, препятствовали появлению национальной, доминиканской монеты и даже утверждали бюджет страны, и, к добру или не к добру, привёл в правительство самые светлые головы страны. Что значило на этом фоне то, что Трухильо имел всех женщин, которых хотел? Или что он подминал под себя в бессчётном множестве заводы и фабрики, земли и скот? Разве он не приумножал богатство страны? Не дал доминиканцам самые могучие на Карибах вооружённые сипы?»
«Президент Трухильо отчеканил приказ:
– Начиная с сегодняшней полночи, армейским и полицейским силам приступить к поголовному истреблению всех лиц гаитянской национальности, которые незаконным образом находятся на доминиканской территории, за исключением работающих на сахарных плантациях. – И, прочистив горло, обвёл офицерский круг тяжелым взглядом. – Ясно?
Головы дружно кивнули, в некоторых глазах отразилось удивление, другие блеснули свирепой радостью. Защёлкали каблуки, офицеры вышли».
«Однажды во время прогулки в сумерки, спускаясь к морю, он обратил внимание на полицейские кордоны во всех боковых улицах, которые во время его прогулки не пропускали пешеходов и машины. Он представил, какое множество «Фольксвагенов» нагромоздилось вдоль всего его пути. И почувствовал клаустрофобию, удушье».
«Хотя все получилось и не так, как они рассчитывали, и было столько смертей и страданий, дело их внесло свой вклад в то, что положение изменилось. С воли в их тюремные камеры просачивались известия о митингах и собраниях, о том, что молодёжь отбивала головы у статуй Трухильо, что сдирали таблички с его именем и именами членов его семьи, что люди возвращались из изгнания. Разве не было это началом конца Эры Трухильо? Ничего этого не происходило бы, если бы они не уничтожили Тварь».
«Настроение толпы переменчиво… Однако прирожденная мистическая связанность с Хозяином, в которой доминиканец прожил тридцать один год, улетучивалась. Созываемые студентами, Гражданским союзом, движением «14 Июня», уличные митинги, поначалу малочисленные, собиравшие горстку запуганных людей, через месяц, через два, через три разрослись небывало. И не только в Санто-Доминго (президент Балагер держал наготове проект постановления о возвращении столице её настоящего имени, который сенатор Чиринос, улучив момент, должен был провести через Конгресс при единодушном одобрении), где митинги иногда заполняли весь парк Независимости, но и в Сантьяго, Ла-Романе, Сан-Франсиско де-Макорис и других городах. Страх пропадал, росло неприятие Трухильо. Острое историческое чутье доктора Балагера подсказывало ему, что это новое чувство будет неудержимо расти. И в обстановке возрастающего народного антитрухилизма убийцы Трухильо превратятся в могущественные политические фигуры».
«Радио, газеты и телевидение с этого дня перестали называть их убийцами; а из «казнителей» вскоре они превратятся в героев, и затем не потребуется много времени, чтобы улицы, площади и проспекты во всей стране были названы их именами».
…глава романа, читать которую стыдно
Наконец, последняя глава романа, к которой писатель нас постепенно подвёл. Признаюсь, читать её мне было неловко, стыдно, и противно. Поэтому