Когда я вошел, все сидящие встали, начиная таким образом наш «обед» в по-настоящему церемониальном стиле. Вокруг стола расположились Гёдерт, Кёлер, доктор Шперрлинг, Кёстер, Кегель и Цан.

В тот же самый момент открылась другая дверь, и Бахманн, говоривший на школьном английском языке, вежливо ввел этих двух пленных.

Немцы и британцы стояли, глядя друг на друга. Возможно, они подумали – конечно, весьма ошибочно, – что мы встали, чтобы оказать им честь.

Канадец был худым, почти долговязым, но хорошо сложенным, с открытым приятным лицом. Его форма флайт-лейтенанта[114], состоящая из выцветших брюк цвета хаки и рубашки с закатанными рукавами, была достаточно чистой. В отличие от него английский сержант был маленьким толстяком с веснушчатым лицом и коротко подстриженными рыжими волосами. Его форменные шорты выглядели слишком мешковатыми на наш вкус, а еще он носил гетры до колена. Мы посадили их рядом друг с другом, но каждый из них вел себя так, словно другого не существовало. Мы не могли понять, было ли причиной этого различие в их званиях или же то, что один был канадец, а другой – англичанин, но оба подозрительно смотрели на нас. Одним Небесам известно, какие истории им рассказывали о нас, гуннах; теперь они, возможно, к своему удивлению, обнаружили, что враг сделан точно из такого же материала, что и любой другой человек.

Меню, придуманное Толстяком, было грандиозным. Его преимущество состояло не столько в кулинарных изысках, сколько в разнообразии. Оно включало две большие тарелки с яичницей-болтуньей, смешанной с итальянским консервированным мясом, прозванным у нас Старик (Alter Mann), поскольку на его банках были отпечатаны буквы «АМ» (Administazione Militare). Помимо этого, были блюда и тарелки с тунцом, консервированными сардинами и анчоусами, ливерной колбасой, консервированной ветчиной, итальянскими сервелатом и помидорами.

Несмотря на усталость, мы наслаждались нашей пищей и, пока ели, говорили немного. Пленные отвечали на наши вопросы вежливо, но лаконично и замыкались в себе в тот же момент, когда затрагивалась любая военная тема. Они также наслаждались этим неожиданным банкетом.

В ту ночь было выпито немало. Едва у кого-нибудь пустела рюмка, как Толстяк сразу же наполнял ее снова.

– Пейте сейчас, иначе придется выливать это, когда будем уезжать, – говорил он, подкрепляя слова действием.

Неожиданно Бахманн заметил:

– Мы потеряли «шторьх», господин майор.

Я задался вопросом, как долго он размышлял перед тем, как набраться мужества, чтобы сообщить мне плохие новости.

– Его вывел из строя фельдфебель Шульц. Он исполнял свои служебные обязанности на командном пункте, когда внезапно увидел два плывущих вниз парашюта. «Шторьх» стоял на малой взлетно-посадочной полосе, и он взлетел, чтобы собрать пленных. Один из них, флайт-лейтенант, опустился на склоне Эриче. Шульц подумал, что нашел подходящее поле, но оно оказалось слишком крутым. Он потерял горизонт, вышел на критический угол атаки и потерпел аварию.

Что я должен был сказать? Можно было бы воскликнуть: «Дилетант!», или «Кролик!», или «Некоторые никогда не научатся…». Но теперь это действительно, казалось, не имело значения. Было так много потерь; одним «шторьхом» больше, одним меньше… Но Бахманн не разделял этого мнения.

– Мы, несомненно, могли успешно использовать его, – сказал он.

– Но почему никто не собирается отдать нам приказ на отход?

– Тогда нам не будет нужен «шторьх».

– И нас также не отправят в пехоту на Восточный фронт.

Это было первое резкое замечание, сделанное с момента прибытия пресловутой телеграммы. Каждый знал о ее содержании, хотя никто не зачитывал ее официально.

Однако никто не отреагировал на эту реплику. Помимо факта, что не было никакого смысла выплескивать наш гнев снова, присутствие пленных делало такой разговор невозможным. Они вели себя очень корректно и, скрывая смущение, много ели, потому что были очень голодны.

Когда, наконец, все наелись, Толстяк начал убирать со стола, в то время как мы продолжали выпивать и курить. Все мы были измотаны после дня бесполезных боев, когда, не добившись фактически ничего, потеряли четырех пилотов. Каждый в душе ждал приказа, который позволит нам отойти, если не будет слишком поздно, и предопределит нашу участь.

Я не помню, как в качестве объекта обсуждения неожиданно возник Сталинград. Возможно, потому, что кто-то сказал: «Сицилия – это Сталинград на юге» или что-то подобное. Во всяком случае, я начал рассказывать о Сталинграде. Разговор утих, и все, включая двух пленных, стали внимательно слушать, хотя было неясно, могли ли последние понимать меня.

– Пока было можно садиться, – рассказывал я им, – и позволял радиус действий наших «мессершмиттов», я продолжал курсировать туда-сюда между нашими передовыми аэродромами и котлом на Волге. Идти на посадку на мелкие клочки в степи всегда было большим испытанием, эти импровизированные взлетно-посадочные полосы нередко находились под огнем русских пушек и многозарядных ракетных установок – «органов Сталина»[115]. Одним из наших кошмаров была перспектива остаться без самолета, который будет подстрелен врагом и сгорит. Пехотинцы привыкли к своей приземленной роли: они были соединены во взводы и роты; они научились, как вести такие бои, и наземная война была их стихией. Однако мы, пилоты, были беспомощны, когда были лишены наших самолетов и оставались беззащитными на земле. Наша боевая ценность была незначительной; мы были неспособны правильно оценивать опасность; мы почтительно кланялись каждому пролетавшему снаряду, – короче говоря, мы все делали неправильно. Поэтому всякий раз, когда это было возможно, я избегал посещать небольшие посадочные площадки, находившиеся в пределах досягаемости русской артиллерии.

Во время полетов к Сталинграду мы привыкли держаться низко над дорогой – или, вернее, над колеей через степь, по которой продвигались наши войска, и пехотинцы всякий раз, когда видели нас, были вне себя от радости и неистово нам махали. Тогда было лето, и передовые танки вздымали в воздух большие облака пыли.

Позже мы начали поддерживать сражение за город, сопровождая «Штуки» и бомбардировщики «Не-111». Никогда до этого мы так хорошо не охотились, как тогда, поскольку русские бросили все истребители, которыми обладали, чтобы защитить свои войска от наводивших страх «Штук». Мы отмечали победу за победой на наших килях и были чрезвычайно довольны собой.

Вскоре характер наших действий изменился. Вместо бомбардировщиков и «Штук» мы теперь сопровождали транспортные самолеты, которым приходилось преодолевать большое расстояние над вражеской территорией, чтобы достигнуть точки назначения. Окруженная армия организовала в котле аэродромы для приема снаряжения. На Восточном фронте не было ничего необычного в том, что большое соединение окружено врагом, и никто не казался чрезмерно обеспокоенным этим. К таковым относились и мы, хотя, однако, могли видеть развитие ситуации в целом, ежедневно вычисляя по нашим картам число километров, которые необходимо пролететь. Тревожным аспектом было постоянно увеличивающееся расстояние между нашей линией фронта и Сталинградским котлом. Мы тратили все больше и больше времени, сопровождая старые транспортные «юнкерсы», – работа, которая действовала на нас угнетающе. Потери «юнкерсов» были еще тяжелее, чем здесь, на Средиземноморье, перед тем как мы капитулировали в Тунисе. Тяжело груженые «юнкерсы» не могли подниматься выше 3000 метров – идеальная высота для зенитных пушек среднего калибра, которых русские имели целые бригады. Любое отклонение от курса не допускалось прежде всего коротким радиусом действия наших истребителей, а также постоянно расширяющимся промежутком между точками взлета «юнкерсов» и взлетно-посадочной полосой Питомник к западу от Сталинграда. Следовательно, в течение всего времени полета над вражеской территорией они должны были идти вдоль настоящей аллеи из зенитного огня. Мы, конечно, были способны отсечь русские истребители, но ничего не могли сделать, чтобы защитить наших подопечных от огня с земли.