Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Самый неблагодарный возраст — это старость.
В старости теряешь всякие иллюзии, если они еще сохранились, прекращаешь бороться и за материальные блага, и за карьеру. Перестаешь доверять отзывам и славе.
Медали и почести — это единственное, что можно предложить старикам. Но и они меня совершенно не интересуют».
Угрозы Дениз и опасные за Мари-Джо не дают Сименону покоя: он чувствует — беда подстерегает его.
И происходит то, чего он все время боялся.
Вечером во время ужина раздается звонок. Звонят из больницы «Кошен» в Париже.
— Ваша дочь находится у нас в реанимационном отделении. Ей оказали первую помощь, но она все еще в коме. Полагаем, что угрозы для ее жизни нет. Но вы, вероятно, захотите ее увидеть?
Захочет ли он? Господи, он поползет к ней на карачках! Забыв о болях и головокружении, Сименон тут же вылетает в Париж. Номер в отеле «Георг V», поездка в больницу — как трудно ему, задыхающемуся от слабости и страха, дается этот путь!.. Наконец — реанимационное отделение, писк приборов с мелькающими экранами, запах стерильной операционной, высокая кровать в центре. Он останавливается у кровати, справляясь с головокружением и чернотой в глазах.
Мари-Джо вся в аппаратах и трубках, бледное личико на голубых простынях, разметанные золотистые пряди. Он пристально смотрит на нее, и ее веки приоткрываются. Губы шепчут:
— Дэд… — слабый голос еде слышен, — Ты приехал…
Ее светлые, почти прозрачные глаза, выражают удивление, и ему кажется, что она улыбается загадочной улыбкой.
— Я люблю тебя, детка. Ты должна жить. — Он схватился за штатив какого-то прибора, что бы не упасть. Усилием воли поборол головокружение, едва шевеля пересохшими губами, произнес спокойно: — Сегодня я не могу здесь больше остаться — врачи не позволяют. Завтра мы поговорим, я посижу возле тебя.
Она кивает и закрывает глаза, рука на простыне тоненькая, прозрачная.
Только вечером Сименон узнает, что произошло. Мари-Джо была дома и сама позвонила в полицию. Ее тотчас же на «Скорой» доставили в больницу. Она приняла большую дозу снотворного, но успела позвать на помощь. Доктор Юше, занимавшийся в Париже психическим состоянием девушки, просит у Сименона свидания в гостинице. Он говорит о том, что резкие перемены в настроении девушки не удается снять никакими лечебными мерами.
— Ее душевная болезнь не поддается воздействию и «господин Страх», как она называет поселившегося в ней «убийцу», только временами оставляет ее.
— Но часто она ведет себя как совершенно нормальная девушка! И если периоды ремиссии вам удастся увеличить… Мы победим, доктор?
— Я не могу сказать, что надежда отсутствует. Иногда благоприятную роль играет взросление. А все условия к благополучной жизни у нее есть.
— Девочка так молода… ей всего двадцать пять!
— Цифры всегда лгут, — доктор Юше вздохнул и опустил глаза. — У меня такое впечатление… Боюсь, что к двадцати-пяти годам Мари-Джо прожила жизнь полностью.
Сименон снова в палате. Дочь выглядит лучше, и к нему возвращаются силы. Крошечные силы больного, измученного старика. Но их хватает, чтобы говорить и даже улыбаться.
— Ты рассердился, Дэд?
— Да нет, маленькая дурочка.
— Знаешь, я, правда, хотела уйти, на этот раз серьезно… Но в последний момент испугалась и позвала на помощь.
Голос у нее слабый, а ее глаза смотрят так, словно она прощается с ним. И он борется со слезами, сморкаясь в большой платок.
— Ты смешной в таком виде, с красным носом, но я люблю тебя, Дэд.
Две медсестры не покидают палату.
— Тебе было тяжело? Я знаю, знаю, Дэд… — к вискам Мари-Джо скатываются слезы.
Он не говорит ей, что едва держится на ногах и что это было самое тяжелое путешествие в его жизни.
— Ты вернешься в Лозанну?
— Придется дорогая. Я не могу остаться в Париже.
— Позвоню тебе из дома.
У нее горестный взгляд. Она кажется воплощением любви. Не касаясь, они обнимают друг друга, хотя лишь тихонько жмут руки.
Медсестра дает Сименону конверт, который нашла у Мари-Джо, когда раздевала ее.
В гостинице отец читает завещание дочери, написанное в день ее попытки самоубийства.
15 мая 1975 года.
«Мой „большой старый Дэд!“, которого я люблю, я только что говорила с тобой по телефону. До того как уйти навсегда, я хотела быть уверена, что с тобой все в порядке, что ты счастлив, и не будешь слишком горевать.
Я причиняла тебе страдания, прости меня… .
Когда ты получишь это письмо, постарайся хорошенько понять, что, наконец-то, я буду рядом с тобой и успокоюсь, перестану жаловаться. Я снова стану твоей маленькой девочкой, которая рука об руку с тобой шла в лучах солнца к бару Бюргенштока — девочка „Tennessee Waltz“. Помни меня только такой. Остальное забудь, так лучше, а главное — будь счастлив, продолжай жить, наслаждаясь каждой минутой… . Это и есть жизнь: солнце на обнаженной коже, взгляд встречного прохожего, запах пробуждающегося города, два тела, слившиеся без ложной стыдливости… иногда я умела быть такой. Я умела гладить кошку, ощущая ее близость ко мне. Умела разговаривать с собакой… Но никогда не умела по-настоящему говорить с человеком. Теперь мне надо набраться смелости признать свою трусость жить. Знаешь, когда я смотрю на твои фотографии, а ведь некоторые из них были сделаны до моего рождения, то ловлю себя на том, что воображаю построенную тобою жизнь. По сути, мне уже тогда хотелось бы быть рядом с тобой… » Дальше шли указания, как распорядиться тетрадями, фото, письмами. «— Дед, я люблю тебя больше всего на свете, повторяю это в последний раз. Верь мне, умоляю тебя. Это был единственный смысл моего существования. … Теперь мы вместе, я уверена, взберемся на гору и растянемся на траве, поймав руками луну. Нет больше злости, непонимания, стыда и слабости. Мы вместе и мы счастливы… Кроме „моего Бога“, которому я часто молилась, ты был моим конкретным Богом, силой за которую я держалась. Я чувствую запах твоей трубки, я полагаюсь на тебя, ты оберегаешь меня, я счастлива. Будь счастлив и за меня тоже… Твоя „маленькая девочка“ Мари-Джо.
P. S. Могу ли я быть „репатриирована“ в Швейцарию, чтобы не оставаться слишком далеко от тебя?»
4
Терезе привозит совершенно разбитого Жоржа домой. Но, едва они успевают прийти в себя, как звонят из
