— А куда надо?

— Выйди и спроси.

— Не хочу.

Татьяна решила не вмешиваться. Будь что будет… Муж упорно гнал машину в туман. И все это походило на ее жизнь, которая катилась куда-то в безнадежность. Куда она заедет в конце концов? Куда завезет ее судьба.

* * *

Все кончилось маленьким немецким городком. Деньги на операцию выделило Министерство культуры. Министр, оказывается, был влюблен в нее в молодости, и над его кроватью висел ее портрет.

Все кончилось маленьким городком и большим профессором по имени Тильман.

Татьяна лежала в госпитале на краю города. За госпиталем стелилось поле золотой ржи. А под окнами лежали три барана и разговаривали: бе-бе… бе-е…

Ночью Татьяна слышала: а-а… а-а… Интонация была хриплой. Татьяна решила, что это бараны сменили тему. Что-то им не нравится.

Утром пришла медсестра Эрика. Татьяна спросила на плохом немецком:

— Ночью кричали. Это животные?

— Нет, — ответила Эрика. — Это старый человек.

— Боль? — спросила Татьяна.

— Нет. Пессимист. Он не любит людей.

Как надо не любить людей, чтобы кричать от ненависти.

Нет мира под оливами. Человек одинаково страдает и в запущенной больнице с тараканами, и в отлаженном госпитале с медициной двадцать первого века.

— Он вам надоел? — спросила Татьяна.

— Нет, нет… Совсем нет.

Эрика была рыженькая, со светлыми ресницами, совсем молодая. Татьяна протянула ей матрешку. Эрика первый раз видела, как одна деревянная фигурка выпадает из другой. Это привело ее в восторг. Она смеялась.

Приходила Эльза — этническая немка. Она прежде жила в Казахстане, потом эмигрировала на историческую родину. Получила место уборщицы в больнице и была счастлива. В России она была учительницей.

Эльза меняла простыни, вытирала пыль особыми составами и громко рассуждала о том, что, если бы русский врач получал зарплату Тильмана, он не только бы правильно совместил кость, он пришил бы Татьяне новую ногу за такие деньги.

Татьяна снималась у разных режиссеров. Но она никогда не играла специально плохо или специально хорошо. Она играла, КАК УМЕЛА. Человек умеет или нет. Францевич НЕ УМЕЛ. И деньги здесь ни при чем. Другое дело — больницы. Если бы в нашу больницу вложить миллион долларов, получилось бы не хуже этого госпиталя.

— Не получилось бы, — сказала Эльза.

— Почему?

— Потому что из миллиона половину украдут. И вторую половину тоже украдут.

— Ты рада, что уехала из России? — спросила Татьяна.

Эльза мрачно замолчала. Потом сказала:

— А наши старики очень быстро умирают здесь.

— Почему?

— Без России не могут жить. Кто Россию вдохнул, без нее уже не может.

Эльза ушла и увезла на тележке свои моющие средства.

Татьяна лежала и смотрела за окно. За окном — холмы, покрытые зеленью всех оттенков: от серого до темно-малахитового. В отрыве от холмов, на крупном плане — молодая елка. Ее ветки растут почему-то вверх.

Фестиваль, море, Алеша Горчаков — все ушло, отдалилось. Татьяна смотрела на прошедшие дни как из окошка самолета, когда земля стремительно удаляется и скрывается за облаками.

Однажды раздался долгий звонок. И она услышала слабый голос Алеши Горчакова:

— Дорогая моя…

— Ты что, — испугалась Татьяна, — такие деньги…

— Это не мои. Я со студии звоню.

— А что ты звонишь?

— У меня остановились часы. Это ты их остановила?

— Нет. Не я. Кто-то другой.

— Ты мучаешь мое подсознанье. Я не могу спать.

— Что ты хочешь? — прямо спросила Татьяна. — Ты хочешь, чтобы я кому-то позвонила? Похлопотала за тебя?

Он молчал.

— Я тебе помогу, — сказала Татьяна. — Не надо играть в роковые страсти. Я просто тебе помогу, и все.

Он молчал.

— Кому звонить? — спросила Татьяна.

— Никому. Мне.

— Я больная. И старая.

— Возраст — это цифры, — сказал он. — А ты — это ты.

«…Не жалейте о нас, ведь и мы б никого не жалели». Это неправда. Это — гордыня. И поэт, создавший эти строки, был горд. И защищался. За этими строчками все кричит: жалейте нас, сострадайте… Плачьте с нами, не отпускайте… Держите нас на поверхности своей жалостью…

За окном, в отрыве от других деревьев, стояла елка с поднятыми ветками и походила на девушку, которая стаскивает платье через голову.

Отец хотел назвать ее Марией, а мать — Анной. И они нашли имя, которое совмещало оба: Марианна. Сокращенно: Маруся.

Отец с матерью жили спокойно, скучно. Никак. Разнообразие составляли редкие ссоры. Эти ссоры — как поход в театр. Все же эмоциональная разрядка. А потом все входило в прежнее русло, похожее на пенсионерское.

Маруся точно знала, что ни при каких обстоятельствах не повторит такую жизнь. У нее все будет, как в кино. Маруся обожала кино: как там любили, как умирали, какие красивые лица и одежды. Она мечтала сняться, чтобы все ее увидели, вздрогнули и влюбились. Все-все-все: студенты в общежитиях, солдаты в казармах, ученые в лабораториях и короли во дворцах. Она хотела, чтобы ее портреты продавались в киосках, как открытки, и ее лицо, растиражированное в миллион экземпляров, вошло в каждый дом.

Что лежит в основе такого чувства? Желание победить забвение? Человек приходит и уходит. Его век короток. Может быть, потребность ОСТАТЬСЯ любой ценой. Продлить на подольше.

Маруся приезжала к проходной киностудии, стояла и чего-то ждала. Ждала, что ее заметят и позовут. Ее замечали и звали, но не те и не туда. Она не шла. Те, кто звал, — мужской человеческий мусор. Но и среди мусора можно найти что-то стоящее. Помощник режиссера по кличке Ганс организовал ей маленькую роль медсестры. Она должна была сказать одну фразу: «Иванов, вас спрашивают»… На нее надели белый халат, скрывающий фигуру, надели шапочку, скрывающую лоб. Осталось только: «Иванов, вас спрашивают»… А самое потрясающее у Марианны были именно фигура и лоб. Она носила прическу балерины — все волосы назад, в хвостик, чтобы видны были лоб и шея. И уши — маленькие драгоценные раковинки. Было очевидно, что природа индивидуально трудилась над этим человеческим экземпляром. И труд увенчался успехом.

Съемка фильма оставила тягостное впечатление: никакой организации, все сидят, чего-то ждут, у моря погоды. Ганс посылал ее в магазин за хлебом и колбасой, и она ходила, неудобно отказать… Но все равно съемка, дорога к славе. И к первой любви.