Они вышли к морю. Сели на скамейку. Стали слушать вечный гул. Море — это параллельный мир. В нем тоже живут и дышат, но по-другому. Как инопланетяне.

Они сидели на лавочке и слушали дыхание другого мира. Он нашел ее опущенную руку и стал ласкать, легко скользя пальцами, почти не касаясь.

Татьяна смотрела на горизонт. Солнце давно село и переместилось в Америку. Небо сливалось с морем.

— Дорогая моя, — сказал он хрипло. — Ты даже не представляешь себе, как я тебя люблю.

Надо что-то ответить. Она сказала:

— Как?

— Пойдем к тебе. Я тебя раздену. Поцелую. Я покажу тебе, КАК я люблю тебя.

Для него любить — значит желать. Тоже не мало, хотя и не много.

— Нет, — сказала Татьяна. — Я не пойду.

— Почему?

— Я тебя не знаю.

— Узнаешь…

— Я тебе не верю.

— А разве это обязательно?

— Для меня обязательно.

Он придвинул свое лицо, свои губы, объединил губами ее и себя в одно целое. Татьяна закрыла глаза. А когда открыла — полоска горизонта была розовой. Солнце сделало круг и возвращалось. Светало.

— Пойдем к тебе, — сказал он.

— Нет.

— Просто ляжем вместе и уснем, как брат и сестра. Я не буду приставать к тебе. Только останься рядом. Дорогая моя…

— Это невозможно.

— Но почему?

Он не понимал, почему сидеть всю ночь на лавке — возможно, а лечь в постель и заснуть — невозможно. Они же не пионеры, в конце концов. Они взрослые люди, хозяева своей жизни.

— Потому что для меня это иначе, чем для тебя, — объяснила Татьяна.

— Что иначе? Что? Я тебя не трону.

— Я начну думать о тебе. Страдать. А у меня нет на это сил.

Он ничего не мог понять. Татьяна Соколова — сексуальный символ своего времени. Открытки с ее изображением висели над койками солдат и студентов. Откуда такая щепетильность, такое целомудрие, тем более в ее годы…

Но именно в ее годы невозможно мириться с чем-то приблизительным. Что допустимо в тридцать — совершенно недостойно в пятьдесят. Вот, оказывается, что такое ВРЕМЯ. Есть жизненный опыт, который ничего не дает, кроме ржавчины на суставах и накипи на душе. И нет безумства храбрых, и никто не захочет варить тебе борщ. Зато есть ДОСТОИНСТВО. Она не будет стоять с приклеенной улыбкой, как цветочница, пришпиливать булавкой, как Румия. Она свободна. Захочет — одарит собой, захочет — встанет и уйдет, ее тылы обеспечены. Татьяна встала и ушла.

Вернулась в номер, легла щекой на подушку и вошла в сон, как в море.

Проснулась в час дня. Долго лежала, думала о том, что надвигается другая — молодая жизнь. Работает нога, работает душа. Она по-прежнему желанна, и все как было. Нет больше тяжелого гипса и тяжелых мыслей о надвигающейся старости.

Захотелось красиво одеться. Она оделась в бежево-розовой гамме, надушилась изысканными духами и вышла — розовая и благоухающая, как ветка сакуры. И сразу увидела ЕГО. Он стоял с цветочницей и слушал ее, глядя в землю. А она что-то говорила ему с напряжением. Девушка жила в его номере. Она ждала его всю ночь, а он пришел на рассвете… И сейчас она спрашивала его, где он был. А он ничего не мог объяснить. Не мог же он сказать, что всю ночь просидел на лавочке возле Татьяны Соколовой, которая годится ей в мамаши. Цветочница просто не поймет.

Татьяна смотрела и думала, какой был бы ужас, если бы она доверилась ему, провела ночь в его криках и шепотах и участвовала в них. А сейчас стояла бы и смотрела. Что бы она чувствовала сейчас?

Татьяна повернулась и пошла в столовую. Было время обеда.

Есть не хотелось. Жить тоже не хотелось. Не хотелось ничего. «Может быть, уехать? Сегодня. Сейчас». Можно поменять билет, но неудобно напрягать администратора Сашу. Саша и так перегружен до ноздрей. У него сто пятьдесят человек. А тут еще Татьяна Соколова со своей истерикой…

Она стала есть. Что-то невразумительное лежало на тарелке. В столовую вошел полуночный ковбой, мальчик из Акмаллы. Сел напротив.

— Мне только первое, — сказал он официанту. — Супчику хочется…

Официант отошел.

— Я отравился, — сказал он.

Татьяна не ответила. Он смотрел своими странными глазами.

— Татьяна… — Его голос был слабым, как будто имел слабый напор. Она невольно посмотрела на его губы.

— Ты хочешь что-то спросить? — напомнила Татьяна.

— Нет. Это ты хочешь что-то спросить.

— Хорошо. Я спрошу. Вчера мне показалось, что у нас что-то было. Я ошиблась?

— Мне тоже показалось. Когда я положил голову на подушку, мне было не страшно умереть.

— А сейчас уже страшно?

— Да. Сейчас мне не хочется умирать.

— Просто ты был пьяный.

— Нет. Это я сейчас пьяный. Я пьянею наутро. Алкоголь очень медленно всасывается. Несколько часов.

— Тогда иди и ложись спать.

— Нет. Мы решили поехать в город. Поедем с нами.

Татьяна задумалась. Отношения выяснены. Она ему не нужна. Он ей тоже. Никто никому ничего не должен.

Можно просто по-приятельски взять и поехать в город и побродить по улицам. Это ведь так интересно: бродить по незнакомому городу.

— Я только возьму фотоаппарат, — сказала Татьяна.

Автобус внизу уже уходил.

— Подождите, — попросил Алеша Горчаков.

— А кого ждем?

— Татьяну Соколову. Она сейчас придет.

— Да что она, не уедет? — удивилась журналистка Катя. — Ей что, машину не дадут? Поехали!

Алеша Горчаков побледнел, и его лицо стало каменным.

— Ну ладно, — согласилась Катя и потрясла Алешу за плечо.

Лицо Алеши оставалось предобморочно-бледным и каменным.

— Ну все, все… — успокоила Катя. — Вот она…

Татьяна вышла из подъезда. Ей подали руку, она довольно легко вошла в автобус.

— Ну что, едем? — уточнил шофер и тронул свою машину.

Татьяна уселась возле Алеши Горчакова. Он сидел молчаливый и подавленный. Нервы никуда. Никакой нервной системы, потому что никакого детства. И будущего, похоже, тоже никакого. Алеша привез фильм, который все похвалили, но никто не купил. Его кино никому не нужно, кроме него самого. И женщины тут ни при чем. Какие женщины, когда жизнь валится…

Автобус остановился в центре города. Все шумно вылезли. Разделились на группы.

Татьяна и Алеша пошли вместе. Рассматривали архитектуру. Забредали в старые дворики. Все было обшарпанным, как после атомного взрыва. Хотя после атомного взрыва вообще ничего не остается. Значит, просто после взрыва.