– Люблю, только у нас, наверно, денег не хватит.

Мы подсчитали, сколько надо за вход в сад Госнардома и сколько – на американские горы. Не хватало восьми копеек.

– Идем, походим и будем все время смотреть вниз, – предложила Маргарита. – Может, и найдем какую-нибудь монетку.

Мы так и сделали. Вскоре возле клетки барсука мы нашли двугривенный.

– Спасибо, дорогой товарищ барсук! – с поклоном сказала Маргарита.

Над американскими горами стоял визг. Некоторые катающиеся визжали так, для интереса, а некоторые взаправду. Мы с Маргаритой молча сидели в открытом вагончике, в первом ряду, и прямо под ноги нам летела пропасть; а потом мы вдруг ехали прямо в небо. Но все окончилось слишком быстро, а больше денег у нас не было. На оставшиеся от находки двенадцать копеек мы купили три арапчика и съели их на ходу. Арапчиками называются отбракованные, битые, почерневшие яблоки; стоили они очень дешево.

Мы вышли из сада Госнардома и пошли проспектом Максима Горького к памятнику «Стерегущему». Когда мы поравнялись со зданием Биржи труда, мы заметили, что перед ним почти никого нет. В прошлом году здесь еще толпились безработные, а теперь их почти что и не было.

– Скоро Биржу труда закроют, – сказала Маргарита. – Когда мы пойдем работать, нам уже никакой Биржи труда не понадобится. Папа мой говорит, что теперь уже от ворот принимают. Прямо на завод приходит человек – и его оформляют. Вот здорово!

– У нас в квартире один бывший безработный живет, он слесарь-инструментальщик, – сообщил я. – Он уже два года работает, даже на мотоцикл копит. Он уже себе подержанного «Индиана» присмотрел. И ты знаешь, как он зимой копит деньги на это дело?

– Ну как?

– Он на себя не надеется, боится растратить. Он после каждой получки стучится к нам и бросает деньги в форточку – не за окно, конечно, а между рамами. Он знает, что до весны тетя Аня раму ни за что не откроет.

– А по-моему, это буржуазная выдумка – рабочему покупать себе мотоциклет, – серьезно сказала Маргарита. – Ведь мотоциклет – это вроде как бы половина автомобиля, а автомобиль – это заграничная буржуазная роскошь. И значит, этот твой сосед хочет стать полубуржуем.

– А я о велосипеде мечтаю, – сознался я. – Это ведь ничего?

– Велосипед – это другое дело, – ответила Маргарита. – Это – спортивный прибор, ты на нем своими ногами вертишь. Папа мой говорит, что в будущем у всех велосипеды будут, как сейчас носовые платки.

Я схватился за карман и убедился, что у меня сегодня носовой платок есть. Ну, значит, и велосипед со временем будет, подумал я.

Тем временем мы дошли до Кировского проспекта, который тогда именовался улицей Красных Зорь и был покрыт не асфальтом, как сейчас, а деревянными торцами. Свернув к памятнику «Стерегущему», мы долго смотрели на него. Он и тогда был таким же, как теперь, – ведь на то это и памятник. Только вода из открытого кингстона тогда не текла – воду провели позже.

– А страшно все-таки умирать так, – сказал я Маргарите, глядя на бронзовых моряков. – Хотя, знаешь, лучше уж так, чем как-нибудь по-другому.

– Лучше уж так, чем по-другому, – согласилась Маргарита, и мы пошли домой.

На обратном пути, когда мы опять шли по Среднему, я показал Маргарите киоск, где торгует папиросами дядя Боба.

– Это замечательный человек, – сказал я Маргарите. – Стихи пишет за пять минут, и о чем угодно. У него даже справка о невменяемости есть. Жаль, что мы все деньги истратили, а то бы я купил сейчас папирос, а он бы стихотворение к папиросам добавил.

За эти годы дядя Боба заметно постарел, но был еще бодр. Ларек его теперь был не оранжевого цвета, а зеленого. И папиросы теперь тоже были другие. Уже не было никаких «Сафо», «Американов», «Сальве» и «Трезвонов». Папиросы теперь назывались «Блюминг», «За индустриализацию», «Шарикоподшипник», «Трактор», «Беломорканал», «Кузбасс».

Едва мы миновали ларек дяди Бобы, как нам навстречу попалась змея Лиза. Она шла с черной папкой для нот, вид у нее был очень деловитый. Когда она увидела нас, вид у нее стал еще деловитее. Она быстро прошла мимо.

– Ты видела Эту, которая нам навстречу попалась? – спросил я Маргариту. – Это мой враг номер первый. Я тебе еще расскажу о ней.

– По-моему, она симпатичная, – сказала Маргарита. – Чего ты к ней придираешься?

– Слишком много я от нее вытерпел, чтобы считать ее симпатичной, – ответил я. – Вот она нас заметила и теперь дома будет надо мной издеваться, что я с кем-то под ручку хожу.

– Что ж тут такого, что под ручку?

– Для нас – ничего такого, для нее – все такое. Она слишком серьезная. Я потому и говорил тебе, чтобы ты не становилась слишком серьезной.

– Ты в субботу приходи опять к Смоленке, – сказала Маргарита. – Может быть, Колька мотор наладит, и мы под мотором в залив поедем. Приходи к одиннадцати.

На следующее утро, когда я умывался в кухне, Лиза сказала:

– Рано ты начинаешь бегать за Всякими. Думаешь, я тебя вчера не видела с Какою-То Там?

– С кем хочу – с тем и шучу, – ответил я. – Ты мещанка, ты не понимаешь товарищеских отношений.

– Это ты мещанин недорезанный. Под ручку гулять – это не товарищеские отношения, это мелкобуржуазный уклон.

– Катись колбаской по улице Спасской со своим уклоном!

– Ты глуп, как рыбий пуп!

– Что за шухер на бану? – спросил пришедший на кухню Шерлохомец. – Кто тут на хавире малину размалинивает? – последнее время, чтобы в будущем лучше выслеживать преступников, Шерлохомец изучал блатной язык. Он даже сошелся с Васей Нашатырем, известным ширмачом, недавно выпущенным из тюрьмы.

Но Лиза Шерлохомцу ничего не ответила. Она презрительно посмотрела на него и ушла в свою комнату, хлопнув дверью.

– Серьезная девочка! – сказал Шерлохомец и красиво сплюнул в кухонную раковину.

В субботу с утра было ветрено. Ветер дул с моря. Когда я пришел на берег Смоленки, Маргарита была уже там. Ее брат возился на корме двухцветной и двухименной шлюпки.

– Вот это Коля, мой брат, – сказала мне Маргарита.

– Здорово, – сказал я ему. – Скоро отваливаем?

Тот в ответ качнул головой, но не сказал ни слова.

– Ты с ним не разговаривай, – сказала Маргарита. – Он не говорит.

– Глухонемой, бедняга?

– Нет, он нормальный, – объяснила Маргарита. – Но он хочет стать полярным путешественником, вроде Амундсена. Там, на Севере, может, месяцами не придется ни с кем разговаривать. Он молчит уже девять дней.

Маргаритин брат вынул из нагрудного кармана блокнот, что-то написал там и передал Маргарите. Маргарита прочла и передала блокнот мне.

«А этот твой не сдрейфит? Вада пребывает, ветер бала читыре» – вот что было нацарапано в блокноте.