Глаза боярина Дмитрия презрительно сверкнули, губы дрогнули в усмешке:

— Ты служишь государю самым гнусным содомским делом, а я, как и мои предки, служу на славу и пользу отечеству!

Овчина-Оболенский знал, о чём говорил, слишком многие воротили нос от царского любимца Фёдора Басманова, всех коробило от понимания, каким образом угождает Ивану Васильевичу этот боярский сын. Ладно бы простым блудом занимался царь, хотя и то непростительно, а уж так-то, мужеложеством!..

Дмитрий Овчина больше разговаривать с Фёдором не стал, слишком презирал того, развернулся и ушёл, потому не заметил ни выступивших на глазах царского любимца слёз, ни его злого взгляда. А зря...

Басманов бросился к своему покровителю с жалобой. Глаза царя сузились, на скулах заходили желваки. Но как он мог прямо наказать насмешника? Совсем не хотелось, чтобы все окружающие поняли, за что. Иван положил руку на рукав Фёдора:

— Я отплачу, не страдай...

Басманов только украдкой вздохнул. Были минуты, когда он жалел о своей близости к государю, прекрасно понимая, что все вокруг насмехаются и за глаза откровенно издеваются. Рядом с Иваном Васильевичем никто не рисковал бросать на его любимца даже косого взгляда, но стоило уйти в сторону...

Пиршество было в самом разгаре, многие уже едва не валились под стол, когда царь вдруг ласково подозвал к себе Овчину. Тому бы поостеречься, но вино и ему ударило в голову, засмеялся, пошёл. Иван держал в руках большую чашу, в которую холоп наливал вино.

— Пей за моё здоровье! — государь протянул напиток Димитрию, с трудом удерживая одной рукой.

Тот смутился. Такую и в начале пира не всем выпить, а уж ближе к концу тем более...

— Всю?

Иван кивнул:

— Одним духом!

Глаза царя смотрели строго и чуть насмешливо. Овчина протянул руку, медленно взял чашу. Он старался делать большие глотки, чтобы осилить вино, но больше половины выпить не смог.

— Вот так-то ты желаешь добра своему государю! — Иван откровенно усмехался. Но Овчина и тут ничего не заподозрил. Царь часто заставлял бояр пить за его здоровье непомерные чаши. — Не захотел пить, видно, это питье не по нраву? Ступай в погреб, там есть разное. Там напьёшься за моё здоровье.

Такому приказанию были бы рады многие, потому как провинившихся царь обычно заставлял пить до потери сознания за общим столом, насмехаясь и даже издеваясь. Уж лучше в погребе.

Из погреба боярин не вернулся, но никто и не вспомнил про такого, все валялись вповалку и без Овчины.

Боярыня Олена точно чуяла что недоброе, извелась вся за вечер, хотя ничего необычного не случилось. Муж отправился на пир к государю, что домой не вернулся, тоже привычно, кто же от Ивана Васильевича трезвым до следующего утра уходил? Но Дмитрия ни к ночи, ни даже утром не было.

Вдруг в ворота кто-то заколотил, холопы бросились открывать, ожидая увидеть хозяина. Но там оказался посыльный от царя Ивана Васильевича. Едва въехав во двор, он даже не стал спешиваться, закричал:

— Государь велит боярину Дмитрию Оболенскому срочно быть к нему во дворец!

На крыльцо выскочила Олена Алексеевна, замерла, прижав руки к груди:

— Боярина нет дома со вчерашнего дня! Он к государю на пир убыл, так и не появлялся!

Посланец гадко усмехнулся:

— Видать, у какой-то красавицы загулял.

Боярыня полыхнула красными пятнами, закусила губы от унижения, а тот продолжил с издёвкой:

— Где мне его искать?

— Я не ведаю! — отрезала Олена, с трудом проглотив ком, вставший поперёк горла. Круто развернувшись, боярыня ушла в дом. Она-то всю ночь не спала, думала, как там муж, а он с кем-то блудит... Верно говорят, что кто с государем Иваном Васильевичем поведётся, тот от блуда пропадёт.

Посланник всё так же, не слезая с коня, прокричал:

— Если придёт, велите ехать к государю! Серчать будет Иван Васильевич!

Царь потешался над ответом боярыни, потому как её мужа ещё вчера вечером удавили в том самом погребе, куда государь отправил его пить за своё здоровье.

— Ну, ты доволен таким наказанием? — сладко потянулся Иван, кося взглядом на Фёдора Басманова.

Тот хмуро возразил:

— Этого придушил, другие найдутся. Всем рты не закроешь...

Иван рывком притянул его к себе, зло сощурив глаза, прошипел:

— Кто против меня слово скажет или даже задумает, всех изничтожу! Аз есмь царь, а потому волен жизнью любого, кто подо мной живёт!

Это мало успокоило Басманова-младшего, ему не слишком нравилось быть посмешищем в глазах окружающих, но возразить своему царственному покровителю Фёдор, конечно, не мог.

Митрополиту Макарию донесли, что у государя новая книга. Тот удивлённо уставился на Андрея Прозорова, царского духовника, принёсшего такую весть:

— Да дивно ли это? Государь любит читать.

Протопоп замялся:

— Владыка, негоже бы Ивану Васильевичу такую кишу читать...

— А что такое? — насторожился митрополит. Видно что-то не то предстало перед очами молодого царя, коли его духовник тревогу забил.

— Дьяка Курицына труд «Сказание о Дракуле».

Макарий задумался: прав поп Андрей, точно прав. Сам митрополит только единым глазом глянул в сей труд и долго плевался. Конечно, повесть эта дьяком написана честно, Фёдор Курицын возглавлял русское посольство в Венгрию и Молдавию, дьяк что видел, о том и написал... Только больно страшна книга эта, учит тому, как граф сумел при помощи жестокости навести порядок в своих владениях. А ну как государь пожелает последовать его примеру?

— Я поговорю с Иваном Васильевичем, — вздохнул митрополит. У Андрея с души груз свалился, теперь этот груз на душе у митрополита лежать будет.

Макарий и правда попытался поговорить с подопечным о немыслимой жестокости венгерского графа. Царь в ответ рассмеялся:

— Где ты, святой отец, жестокость увидел? Верно Дракула всё делал — огнём и мечом выжег в своих владениях скверну.

— Да ведь он признает один способ исправления — убийство! — ужаснулся митрополит.

— А ты, отче, ведаешь другие? Скверну только огнём выжигать надобно, да так, чтобы смрад от того костра всем чувствовался. Только тогда бояться будут! Любую скверну жечь надо! Придёт время, и я у себя её выжгу!

Глаза государя сверкнули нехорошим огнём, потому митрополит не смог спросить, как быть с его собственной скверной, которую допустил во дворец. Но, видно, Иван и сам понял невысказанное. Взор стал насмешливым, приблизив лицо к митрополиту, Иван Васильевич усмехнулся:

— Мне можно! — Выпрямился и повторил: — Царю можно, остальным нет! В делах я царь, а в утехах, хотя бы и плотских, человек! Но как дух мой царский, так и плоть моя человеческая неподсудны людскому суду!