Боль в груди свернулась колючим комком. Но сердце еще жило. И Найджел жил.

– Твой выбор, Найдж… только твой… аккуратней, он должен жить, – это было сказано вовсе не ему, но Найджел рассмеялся бы, если бы мог смеяться.

Впрочем, вскоре смех сменился хрипом.

– Не упрямься…

…расскажи.

…ты же не знал, что нити тянутся к этому ублюдку.

…ты бы не стал трогать его, не стал привлекать внимания…

…ты просто хотел понять, куда они исчезают, девочки-светлячки, такие наивные… такие неосторожные…

Боль приходила.

И отступала, позволяя надеяться, что Найджел выдержит. Еще немного, еще секунду. И упрямство его, несговорчивость злили Тедди, а эта злость, как ни странно, придавала сил.

– Что ты там бормочешь? – Тедди наклонился к самым губам. – Знаешь, Найдж, мы ведь все равно выясним. Дом обыщут, уже обыскивают. И найдут. Ты ведь всегда отличался бережливостью… и бумагам верил больше чем словам. Отчет где-то здесь…

Ублюдок был прав.

…был бы прав, приди они вчера. Или позавчера, когда Найджел еще сомневался, стоит ли ему делиться такой информацией… и Тельма… не вовремя появилась. Если за домом следили…

…не посмеют тронуть.

…не сразу.

…полиция такого не прощает… и Мэйнфорд… старший, быть может, не такое дерьмо, как младший. Глядишь, получив отчет, не отправит его в мусорное ведро.

Он еще задыхался, цеплялся за жизнь, хотя недавно и думал, что расстанется с нею легко, когда одна за другой порвались струны целительского заклятия. И человек, стоявший за креслом неподвижно, будто и не человек вовсе, встрепенулся. Он вскинул руки, пытаясь удержать упрямую душу, но уже осознавая, что попытка эта обречена на провал.

Чудеса не творятся вот так.

– Готов, – как-то разочарованно произнес Тедди. – Вот же… всегда был упрямым засранцем. А вы ищите…

Он протер платочком изголовье кресла.

– И убраться не забудьте.

Она утомила.

Вымотала.

Высосала все силы, но при этом Мэйнфорд ощущал себя если не счастливым – это состояние было ему в принципе незнакомо, то всяко удовлетворенным жизнью. Что тоже было неплохо.

Провидица лежала рядом, и на смуглой коже ее свет рисовал узоры.

– Ты не спрашиваешь, – первой заговорила она.

Мэйнфорд пожал плечами. Вопросы, ради которых он сюда ехал, вдруг стали неважны. И он осознавал нелепость этого ощущения, но ничего не мог с собой поделать. Хотелось даже не спать, а просто наслаждаться тишиной и моментом, и чтобы момент этот треклятый, тишины, которая снаружи и внутри его, длился как можно дольше.

– Когда-то ко мне пришла женщина и спросила о том, что ждет ее в браке… – Провидица пальцем собирала браслеты, рассыпавшиеся по ковру. Она двигала тонкие золотые кольца медленно, лениво, и эти движения по-своему были притягательны. – И еще о том, что ждет ее ребенка. Я сказала, что Боги пошлют ей троих. Двух сыновей и дочь. А она ответила, что это слишком много. Ей нужен был один.

Что ж, это похоже на матушку, не соглашаться с высшей волей, если оная не совпадает с личными ее интересами.

– Я ответила, что не создаю будущее, но лишь вижу вероятности его развития. Но если ей кажется, что остальные дети будут лишними, она вполне может обратиться к услугам целителей.

Браслет за браслетом.

Кружево из золота толщиной в две нити, но на каждом – собственный узор.

– Эта женщина была забавной. Она не хотела ничего делать самой. Убийство детей она считала аморальным, а предохранение – ненадежным. Она ушла очень недовольной, ибо я не увидела ни одного пути, который бы показался ей приемлемым. Но вскоре вернулась. Не ко мне. Она принесла щедрые дары нашей Матери…

Мэйнфорду подумалось, что Провидица куда старше его самого. Сколько ей? Сотня? Или две? И говорят, что они, несущие в черной крови благодать Лалохи Всевидящей, до самого последнего дня остаются вот такими, юными девами.

– И потому, когда она обратилась с просьбой провести обряд, ей не отказали.

– Какой обряд?

Мэйнфорд насторожился, он впервые слышал, чтобы Провидицы баловались магией. Нет, они могли рассказать о будущем, о тех гранях будущего, которые становились доступны их взгляду.

– Для нее переплели нити ваших судеб.

– Это как?

На полных резко очерченных ее губах мелькнула даже не улыбка – тень ее. И этой тени достаточно стало, чтобы лицо Провидицы, совершенное, но мертвое, как деревянная маска, ожило.

– Если суждено родиться троим, пусть так. Она решила, что из всего помета она выберет того детеныша, который воплотит в жизнь ее мечты.

Еще одно безумие, сокрытое завесой прошлого.

Интересно, в этом городе вообще существуют нормальные люди? Если да, то где они?

– Она пожелала, чтобы у этого детеныша было все. Красота и обаяние ее дочери. С девочки для успешного замужества хватит и приданого… не смотри на меня так, Мэйнфорд-мааре, это не мои слова…

– Значит, красота и обаяние?

А ведь она, дорогая сестрица, всегда отличалась поразительной непривлекательностью, которая заставляла матушку морщиться, вздыхать, удивляясь, в кого же пошла эта девочка.

Она никогда не была милой.

Или очаровательной.

– Что же забрали у меня?

– Твою удачу. Почти всю, до капли. Твое здоровье, те крохи, которые тебе выпали от судьбы. Твою силу…

– Ошибаешься, моя сила со мной.

– Нет, Мэйнфорд-мааре, не твоя, но твоей крови. Твоей иной крови, которой суждено было проснуться на древнем алтаре. Эта кровь слишком стара, чтобы подчиниться Пряхам. Так что да… кровь не позволила отнять у вас все.

– Спасибо.

– Не меня стоит благодарить. И не Пряху. Она лишь делала то, что просили. Однако не хмурься, Мэйнфорд-мааре, нельзя отнять, ничего не дав взамен.

– И что же мы получили?

На браслетах в любовном экстазе свиваются змеи, и крохотные сапфиры их глаз то и дело вспыхивают, стоит коснуться их.

– Его совесть… честь… и чувство долга.

Да, пожалуй, у Джессемин чувство долга порой брало верх над разумом.

– Ценные приобретения.

– Какие есть… мне хотелось, чтобы ты знал.

– А разве вы не обязаны хранить тайну? – Этот вопрос не то чтобы интересовал Мэйнфорда. Пожалуй, это знание, сколь бы далеко ни было оно от реальности, вряд ли что-то способно было изменить в его жизни.

– Дочери Великой Лалохи обязаны чтить ее волю. Она избрала тебя.