Смачно выплюнутое это слово мне не понравилось.

— А вам других хотелось? Чистых, нетронутых?

— Не мне! — испугался Герочка. — Я просто заказы исполнял, ничего более!

Он застонал, дернулся.

— Что ж вы со мною, госпожа, делаете? Приторговывал еще карточками через ту же Мишкину. Она, дурында, про барина не знала, не догадывалась даже, думала, всем в городе Бобруйский заправляет.

— А Чиков?

— Чиков знал, но рассказать никому не мог, даже ей, полюбовнице. От тех знаний вразнос пошел, опий безудержно потреблял. Только что ему, покойнику, сделается от зелья? Так, временное забытье. — Зябликов рассмеялся, будто припомнив нечто забавное. — Сереженька самоубивец. С вечера повесится, в петле повисит, а наутро трубочку раскуривает. Доныне положения своего не осознал, бегает на четвереньках, что пес подзаборный, кровушки просит. Его ведь одним из первых обратили, чтоб свой человек при главном толстосуме крыжовеньском был.

— А тебя почему обошли?

— Потому что я хитрый, облаточку, которой причащают, не жую, в кулаке прячу. Неохота мне вечной жизни вкушать, такой неохота. Госпожа, — корнет сильно прижал мой локоть, — давайте вместе сбежим? Отберем у старухи амулет, из холма выберемся, пусть чародеи меж собою разбираются, пусть хоть весь город под землю заберут. А? Вместе на воле заживем, я при вас до самой смертушки останусь.

Предложенная перспектива восторга у меня не вызвала, посему я велела собеседнику от советов воздержаться. Горизонт, к которому мы шли, приблизился, небо оказалось серым натянутым полотном, луна — круглым отверстием, из которого струился пульсирующий свет.

— Почти добрались. Страшно, госпожа, мочи нет. Неужели вы не замечаете, что эта тварь задумала?

— Без вопросов! — бросила я резко, остановилась, поджидая остальных. — Зачем тебя за мною следить приставили?

— Это я придумал, — похвастался Зябликов. — Прямо озарение накрыло. Как вы меня в поезде под орех разделали, бежать хотел, только с ножками переломанными не особо побегаешь, прочие подельники меня бы в два счета настигли. Ну, я удавочку на шею приспособил, знал, что не подействует, ежели самолично, сделал вид, что сознание потерял, а когда меня к лорду Асмодеусу в Крыжовень доставили…

— Гелюшка! — позвала Фараония, которая шла, тяжело опираясь на руку Давилова, пеший поход давался ей нелегко.

Евсей Харитонович держался молодцом, успевал даже на ходу поддерживать беседу со спутницей. Старунову моцион вообще на пользу пошел, он встретил мой взгляд, зашевелил осмысленно губами. Я парню кивнула, громко ответила чародейке:

— Все хорошо, Елизавета Афанасьевна, мы вас ждем. — А корнету вполголоса велела: — Ни с кем, Геродот, кроме меня, говорить не смей. Со мною, только если по имени к тебе обращусь. Понял? Ты тот еще прохвост, гений-выживальщик, авось и сейчас вывернешься. Клянусь, если удастся мне подле Семена Аристарховича оказаться, я тебя освобожу. Тогда по своему разумению действуй. Только предупреждаю: беги, Зябликов, куда глаза глядят из Крыжовеня. После я амнистий устраивать не буду, арестую, засужу, за все свои делишки ответишь.

— Законом грозишься? — улыбнулась чародейка, расслышав финал моей речи. — Чиновная ты барышня.

— Какая есть. Значит, так, дамы и господа. — Я кивнула, указывая на светящийся круг. — Это двери, за ними — поганый некромантский храм с алтарем и прочими полагающимися прелестями. Переступив порог, мы окажемся в начале церковного прохода, по сторонам лавки, до алтаря саженей двадцать…

— Допрос провести успела? — хмыкнула Фараония. — Без разницы нам топография, внутри нас в любом случае кодла упырья поджидает. Посему… — Она резко выбросила вперед правую руку с косточкой-амулетом, та щелкнула, раздвинулась из кулака в обе стороны, утолщилась, превращаясь в посох. — Старушка-веселушка авангардом выступит. В атаку!

Герочка замычал. Отшатнувшись от костяной палицы, я проводила взглядом скрывшуюся в пятне света чародейку. Луна немедленно погасла, оставив на холсте косую пепельную руну. Зябликов дергал меня за рукав, чтоб позволила говорить.

— Чего? — спросила я недовольно, но обернулась на новый звук.

Евсей Харитонович стрелял из револьвера в улепетывающего со всех ног Старунова. Парень петлял, что твой заяц, и, судя по резвости, ни одна из шести пуль его не настигла. Скоро его нескладная фигура скрылась за снежными островерхими холмами, которых, в этом я могла поклясться, еще недавно и в помине не было.

— Трус! — выругался Давилов. — Трус и мерзавец, дезертир мокроштанный. Ну ничего, есть еще в Берендийской империи мужики с честью. За двоих сражаться буду.

Он отщелкнул барабан, гильзы упали под ноги горохом. Толстые потрескавшиеся пальцы коллежского регистратора слушались его плохо, он вставлял в гнезда новые патроны, оставляя на гладком металле грязные следы. Я посмотрела на Зябликова.

— Чего ты сказать хотел?

Корнет выпучил глаза, я поправилась:

— Изрекай, Геродот.

— Вместе надо было, кучно, проход только амулетом открывается.

— Понятно.

— Отважная женщина боярыня Квашнина, — одобрил Давилов. — Подождем, она непременно…

Не слушая, я подошла к пепельной руне.

— А правду говорят, Евсей Харитонович, что в чардейских разных… — поискав в памяти нужное слово, я выбрала самое красивое, — …кластерах время по-разному идти может? Например, здесь минуточка всего пройдет или две, а внутри два часа?

Я показала на руну, пальцем к ней не прикасаясь.

— Чего не знаю, того не знаю, — признался коллежский регистратор.

То, что его «кластеры» не впечатлили, было даже немного обидно. Геродот мычал — он знал, но я тоже знала, меня по этой теме такие специалисты натаскивали, не фотографам-любителям чета, поэтому к нему обращаться не стала. Помолчали. Из далеких запредельных далей донеслось петушиное кукареканье, сменившееся малиновым колокольным звоном. Рассвет. Там рассвет, значит, все хорошо, значит, Семка упыря удержал, передышку городу до следующей ночи выиграл.

Давилов вытер взопревший лоб, посмотрел на платок, скомкал его, спрятал в рукаве. Ноги изрядно утомились от стояния, я бы присела, но брезговала. Окружающий снег казался мне нечистым, не водою кристальной, а слипшимся пеплом. Оберег задрожал, нагрелся. То ли призывал кто, то ли колдовал во вред. Рассмотреть, тянется ли от груди ниточка и какого именно цвета, я не успела. Вспыхнуло нестерпимо ярко, Фараония возникла из сияющего круга, картинно опершись на посох.

— Елизавета Афанасьевна!

— Она самая! — Чародейка присела в реверансе. — Можете меня отныне великой истребительницей упырей прозывать.

Ее подошвы на снегу оставляли бурые следы.

— С главным-то что, с барином? — спросила я, отведя взгляд. — Он предложение наше принял?