«На море на окияне, на острове Буяне стоит бел Латырь-камень…» Как часто, призывая в помощь темные силы и совершая явно недозволенное, мы ждем благословения свыше. Так и Клеопатра, святая простота, тоже не подумала об этом кощунственном противоречии в знобкую полночь. Она спасала любовь. Какой был способ под рукой, таким и спасала.

Имя «Соломия» произнеслось легко, Клеопатра и не ожидала, что оно само, скользкой рыбиной, выскочит наружу, и все ее помощницы посыпались, как горох из дырявого мешка. А потом стало страшно. Мерзкая баба Дрожуха овладела ею полностью. Слова заклятия завораживали. Они заполняли баньку, как дым, какие-то мерзкие тени, словно крысы, шныряли по углам. «…распили сей Латырь-камень и вынь из него огнь палящий и гудящий, и зажги смолевые пучки, и прикажи идти со всеми огнями, со всеми пучками к рабу в ясны очи, в черны брови, в буйную голову, в белое тело, в ретивое сердце, в черную печень, и во все семьдесят жил, и во все семьдесят суставов, в ручное, в головное, в становое и подколенное…»

Буквы плясали перед глазами, отдельные фразы надо было повторять по три раза. Клеопатра не понимала некоторых слов, но чувствовала всей душой их темное напряжение. Ей думалось — важна страстность, а потому и ножом надо колоть со всей яростью. Трудно одновременно читать и колоть, махонькое яблоко давно раскрошилось. Нож вонзался уже не в яблоко, а в ладонь Клеопатры, и она, не чувствуя боли, опять и опять резала свои окровавленные пальцы.

«…И чтоб тело болело и тлело… и чтоб болело и тлело». В углу за лавкой среди кадок и корыт притаилась злобная Ломея, пальцы у нее суставчатые, как у скелета, и она ими щелкает препротивно, а та карлица с бородавкой — не иначе как Гнобея… «И чтоб плакал раб и рыдал он, и охал бы, и стенал, и печалился обо мне, рабе, во всякий час, во всякую минуту, на нове и молодое месяце, век по веку…»

Пламя свечи заколебалось, тень от фигуры Клеопатры поползла вбок, и ей показалось, что это не тень, а сама Соломия-тать, прекрасная колдунья с распущенными волосами, с занесенным в руке ножом рвет на части живую человеческую плоть. С тени ножа на стене она перевела взгляд на свои руки и вскрикнула брезгливо. Дальше у нее была одна забота: не одуреть от страха и не грохнуться в обморок в этом заколдованном, черном месте. С криком бросила она нож и, вздев вверх окровавленные руки, бросилась в сад. Ноги понесли ее не к дому, а в конюшню, где стояли бочки с дождевой водой, — омыть пальцы, омыть лицо, смыть с тела липкую кровь, слизь и прочую гадость.

В горенку свою она явилась под утро, но спать не могла — молилась. В этот же день к вечеру в дом на Васильевском явился с визитом Родион Люберов.

Когда лакей объявил о приходе Люберова, семья садилась ужинать. Вроде бы не вовремя, визиты в соответствии с новой модой полагалось делать днем, но Варвара Петровна с легкостью пренебрегла условностями.

— Проси, прямо к столу проси.

Клеопатра переменилась в лице, так и обмерла, но никто этого не заметил, все взгляды были обращены на дверь. Матвей не выдержал, сорвался с места и, приговаривая: «Сподобился друг Родион, выкинул дурь из головы…», пошел встречать гостя и вскоре ввел его в столовую. Увидя накрытый стол, Родион смутился, попятился к двери, но Матвей цепко держал его за плечо. Все улыбались, хозяйка громко выражала свою радость, обе приживалки квохтали что-то ей в тон. Клеопатра робко кивнула, не поднимая глаз.

— Присаживайтесь, Родион Андреевич. Правильно ли я назвала вас? А мы вас давно ждем. Я и Матвея спрашивала, что не ведешь приятеля в дом? Позабавил бы нас разговором. Вы ведь, говорят, в высоких сферах вращаетесь?

«Врагу не пожелаю такой высоты», — подумал Родион, но произнес нужные слова, расшаркался и сел за стол напротив Клеопатры.

Видно было, что гость не склонен вести светский разговор, более того, не в силах. Варвара Петровна приписала это смущению и не закрывала рта во время всей трапезы.

— Кушанья у нас скромные, гостей не ждали, но свинина свежайшая, вчера из деревни прислали. Вот утя жареная и пирог с телом живой рыбы. Елисейка, дай барину утицу. Вы какой кусочек больше любите — ножку или грудинку?

Родион благодарил, кивал, улыбался, а сам не мог отвести взгляда от рук Клеопатры. Правой она держала вилку и неловко ковыряла мясо, а левую, неестественно распухшую и облаченную в серую перчатку, прятала под столом, и только иногда подвигала ею тарелку, которая норовила уехать вбок. Варвара Петровна заметила взгляд Родиона и тут же объяснила неуклюжие действия племянницы.

— Ночью форточку открывала, да, видно, замочек заел, она, бедная, стекло и разбила. Весь подоконник стеклом был засыпан, а рука — сплошные раны.

— Больно было? — участливо спросил Родион.

Клеопатра дернула головой, выражая отрицание, и опять уткнулась в тарелку.

— Бальзама целую банку извели. Ничего, Клеопатра, до свадьбы заживет.

Матвей слушал разглагольствования тетушки, наблюдал за смущенной сестрой, а сам думал, что заставило Родиона вот так с бухты-барахты нанести визит. Наконец ужин кончился. Хозяйка пригласила всех в гостиную: «Сейчас кофий подадут…»

— Ты мне нужен, — успел шепнуть Родион, и Матвей сразу откликнулся.

— Я, тетенька, кофий на ночь не пью. Излишне бодрит, знаете. А Родион так и в рот его не берет. Мы в сад пойдем. Погода, право, отличная.

— Я сама этот кофий терпеть не могу, — согласилась Варвара Петровна. — Горький он, а уж дорогой! Для гостей только и держим. В сад пойдете, Клепушку с собой возьмите.

Матвей тут же воспротивился настойчивой просьбе тетки, но Родион сказал, что будет счастлив присутствием княжны Клеопатры, вот только прохладно… и еще могут быть комары… и еще роса…

— Я пойду с вами, — согласно прошептала Клеопатра.

Пока горничная ходила за мантильей, Матвей и Родион обменялись в дверях быстрыми репликами.

— Что случилось?

— Я видел… — Названную Родионом фамилию девушка не разобрала.

По кленовой аллее шли быстро, словно торопились к назначенному сроку, Клеопатра еле поспевала за ними. От быстрой ходьбы заболела рука, и она спрятала ее под мантилью, как больного ребенка. Около скамейки под кленом оба остановились, и сразу, на одном дыхании, Родион выпалил фразу, будто сбросил с плеч вязанку дров:

— Я видел Шамбера в манеже. Он разговаривал с Бироном.

Смысл дальнейшего разговора остался для Клеопатры непонятным. Матвей спрашивал, Родион отвечал, оба горячились. Какое дело брату до всесильного фаворита государыни, который разговаривает с каким-то там французом? Они беседовали о пропавших деньгах. Мир обезумел, все говорят о золоте. Звонкой монетой готовы мерить чувства, здоровье, виды на будущее, золото — цена Матвеева страха, ясно, что он напуган. А может, удивлен? Оказывается, неведомый француз назвал в разговоре с Бироном его имя. Нет, напуган, конечно, если Родион повторяет на все лады: «Ты должен уехать… я не знаю куда, но немедленно…»