— Может, и вздор, да только он не придет. Не жди.

— Почему не придет? — Она не спросила, кого имел в виду брат, а только притихла, испугавшись категоричности его слов.

— Потому что вы, девы, все на одном помешаны — любви ждете, а мужской пол не таков. Родион Люберов по сути своей мужчина резвый, он пират и кладоискатель. Ей-ей, Клепка! Клады ищет, натура у него такая — тайны разгадывать.

— Какие тайны? Начал, так говори!

— Плутарха он ищет, — неохотно сказал Матвей. — Есть такой древнегреческий писатель.

— А зачем ему Плутарх? — Клеопатра явно растерялась. — Он что, сектант какой или старообрядец?

— Ну при чем здесь сектанты! — крикнул с раздражением Матвей. — Вечно ты как-то все так развернешь… Книга Плутарха есть некий символ…

Дальше он мекал, бекал, говорил, что все страшная тайна, что он обещал Родиону до времени не рассказывать об этом никому, никогда… Клеопатра извелась, вытягивая из него слова, а потом крикнула в сердцах:

— Так пришло уже это время! Неужели ты этого не чувствуешь?

И Матвей рассказал. Про письмо Люберова к сыну, про даму на портрете и зашифрованную в этом портрете тайну, рассказал, как к Миниху в дом ходили и как внезапный приезд фельдмаршала помешал осуществлению задачи.

— Только я думаю, что все это глупость и мальчишество, — закончил Матвей свой рассказ. — Нет никаких разумных указаний, что Родион правильно угадал наказ отца — это раз, клады только дураки ищут — это два, а подыгрываю я ему только по дружбе — это три. Вот.

— Есть и четыре! — воскликнула Клеопатра. — Четвертое, ты — глупец бесчувственный. Кладоискателей всяк может ругать, но ты-то на это прав не имеешь. Клад ведь для нас ищут!

— Да как же его не ругать, если он зарок дал! — Матвей тоже начал злиться. — Этот умник дал за* рок, что, пока Плутарха не отыщет и тайны не откроет, в наш дом не придет. А мне его подвиги не нужны. Я человек трезвых взглядов.

Красивая шаль уже лежала забытой на спинке скамьи, а раскрасневшаяся Клеопатра стояла перед братом и размахивала сжатым кулачком.

— Чтобы иметь трезвые взгляды, надо иметь трезвую голову! А ты, Матвей, пьешь много и безобразничаешь! Потому и сердце у тебя озлобилось. Может, не пристало сестре брату такое говорить, да больше некому.

Матвей вскинулся было, чтоб оборвать Клеопатру, а потом решил — лучше промолчать. Она редко приходила в неистовство, но уж если это состояние ею овладевало, спорить с ней было не только бесполезно, но и опасно.

— Родион Люберов для нас с тобой старается, — продолжала она. — И даже если он замыслил звезду с неба достать, твоя задача не критику наводить, а прикинуть, какой длины лестницу к этой звезде строить. И говорить об этой звезде мы можем только уважительно! Если хочешь знать, каждый в своей жизни клад ищет, только называется это по-разному.

— Ладно, усмирись. Клад надо искать там, где он есть. А Родион из-за своей дури все проморгает. Ему, вишь, надо перед тобой в лавровом венке предстать. Победителем… А для такого украшения головы еще лавров не вырастили.

Клеопатра перевела дух, села на лавку, обтерла вспотевшее лицо углом шали.

— Ты прости меня, что я про тебя эдак зло говорила. Тетенька страсть не любит, когда ты пьяный домой являешься. Она для нас благодетельница, и нам пристало желания ее блюсти.

— Так все пьют!

— Все нам не указ. Иные пьют, а головы не теряют, а ты становишься как бы вовсе без мозгов.

И опять Матвею нечего было возразить. Если бы он в ту роковую ночь не свалился «как бы вовсе без мозгов», то не было бы вечно гнетущей опасности под именем Шамбер. Про Родиона больше не было сказано ни слова. Клеопатра сознательно не возвращалась к этой теме — она знала, что ей нужно делать.

На дне привезенного из деревни сундука, под простенькими платьями, бельем, шалями, вышивками, нитками, дневником, в котором Клеопатра старательно записывала погоду и нехитрые приметы быта: когда за утренний чай сели и когда спать легли, словом, под всем ее скромным скарбом хранилась туго свернутая бумага. Перебирая вещи и натыкаясь вдруг на свиток, она старалась не касаться его рукой, а просто набрасывала на него вещи, хороня на самое дно. Страшная была бумага, что и говорить.

Это были записанные со слов старой няньки безотказные, крайние — если совсем невмоготу — любовные заклинания. Когда она их записывала, просто так, из интереса, и то страшилась, а произносить вслух, соотнеся с реальным человеком, считала безусловным грехом. Но жизнь на беду подвела ее к пределу возможного, того, что терпеть не в силах.

Она так рассуждала: судьба наградила Родиона тайной, и эта тайна его околдовала, он в плену. А вытащить его из плена, снять заклятие можно только прибегнув к страшным нянькиным заклинаниям. Клеопатра не считала эти потусторонние силы (тьфу-тьфу, вслух опасно произнести — сатанинскими, в противном случае она не прибегала бы к ним, даже если бы любимому угрожала опасность. Все во власти Божьей, а нам пристало принимать жизнь со смирением. Со слов няньки она поняла, что колдовские силы, к которым она замыслила обратиться, находятся на грани добра и зла.

В заклятиях надо обращаться к белому Латырь-камню, на котором сидит царица Ирода-царя Соломин, и у той Соломин страшные помощницы: Огнея, Гиетея, Гнобея, Ломея, Трясуха, Дрожуха… Соломин — воплощение зла, она голову Иоанна Крестителя потребовала за свои пляски, но Соломия и воплощение страсти, а значит, силы. Заклинание призывало Соломию в помощницы, чтоб разбить Латырь-камень и этим снять заклятие с Родиона. Чтоб понял он, что клад его — не деньги, а она, Клеопатра Козловская, что сидит и ждет его с утра до вечера.

Произносить заклинание следовало в полночь и при этом колоть острым ножом кислое яблоко в самую сердцевину. Полночи Клеопатра не боялась. Она пойдет в баньку, распустит волосы — без распущенных волос заклятия не произносятся, здесь все понятно. Яблоко в саду она сорвала для верности мелкое, пока яблочный Спас не наступил, они все незрелые, но мелкое кислее. Яблоко она спрятала за пазуху, и весь день оно жгло, как схороненный у сердца уголек.

Еле дождалась ночи, в баню побежала босиком; хоть и не говорилось ничего о том в бумаге, но ей казалось — так надежнее, надо совсем опроститься, так будешь ближе к колдовским силам.

Чистые доски баньки исходили дневным теплом. В аккуратно прорубленное оконце совсем по-домашнему, по-деревенски светил месяц. Клеопатра расстелила на лавке бумагу, придавив концы ее камнями, бумага все норовила свернуться, как пружина, словно не желала никому открывать своей тайны. Дальше пошло еще хуже: свеча падала, огниво не желало выбивать искру. Наконец вспыхнул крохотный огонек. Медлить более было нельзя. Уж не пропустила ли она заветный миг? Когда уходила из гостиной, часы показывали без семи минут полночь. Кто теперь сочтет потраченные на зажигание свечи минуты? Клеопатра глубоко вздохнула, словно собиралась нырнуть, быстро перекрестилась: «Господи, благослови!», схватила яблоко и вонзила в него нож.