Родители? Я им давно простила

То, как они со мною обошлись.

По совести, я их благодарить

Должна за жизнь, которую веду,

За этот блеск, и роскошь, и богатства,

Которыми везде окружена,

За этот дом, за сад и за наряды,

За ожерелья, кольца, серьги, пряжки,

Которых у меня не счесть. Еще

Любима я мужчинами, и власть

Имею я над ними – даже царь

Моей покорен воле, мне подвластен.

Но я несчастна, слышишь ты – несчастна!

О, как я одинока, Эвриал!

Я знаю – мне завидуют, считая

Что ветреной Алетто так легко

И весело, и счастливо живется,

Но кто узнает, сколько горьких слез

Я проливала средь глубокой ночи,

Очередного гостя проводив!

Теперь мне кажется, что эти годы я

Сожгла впустую, и моя душа

Сгорела, превратившись в горький пепел.

Себя я ненавижу…

Мамуля закрыл лицо пальцами и несколько минут молчал, тяжело дыша. Потом, как ни в чем не бывало, спрыгнул со стола и подошел к Леодану.

– Учись, мальчик, как надо играть, – сказал он.

– Давайте читать пьесу, – предложил Залман, разворачивая на столе свитки папируса.

Леодана усадили между Кирисом и Хрисом-Святошей. Залман начал читку. Леодан, несколько растерянный всем происходящим, сначала слушал Залмана без всякого интереса, но потом пьеса его захватила. Действие драмы происходило в столице Дорийского королевства Алории во времена, предшествующие правлению легендарного короля Гархуса. В междоусобной войне схватились две знатные дорийские семьи, и войну это ничто не могло остановить. Но вот однажды юноша Фаэн полюбил девушку Натиссу из враждебной семьи. Бог любви и радости Пантар сочетал молодых людей тайным браком, но злой Рок был против – и молодые люди погибают, примирив своей смертью два семейства. Актеры слушали, одобрительно кивали головами. Хрис-Святоша время от времени подливал всем вина. Мамуля сидел справа от Леодана, подперев голову рукой, и аккуратно, чтобы не размазать краску на веках, вытирал набегавшие на глаза слезы. Леодан не мог сказать, сколько прошло времени – наверное, очень много. Наконец Залман дочитал последний свиток.

– Вот моя новая пьеса, – добавил он, обращаясь к притихшим актерам.

– Восхитительно! – Мамуля всхлипнул, шумно высморкался прямо на пол. Тощий Святоша молча пожал Залману руку, потом то же самое сделали и Нефер, и Нерикс, и все остальные.

– Спасибо, – говорил растроганный Залман. – Спасибо, братья.

Леодан подумал, что ему из вежливости тоже стоило бы похвалить автора, тем более что пьеса ему действительно понравилась. Но ему помешала тощая угрюмая женщина.

– Садитесь жрать, – рявкнула она, подойдя к столу. – Похлебка давно готова. А я не собираюсь торчать тут с вами всю ночь.

* * *

– Нет, сто раз нет! – Мамуля, совсем по-женски подобрав полы своей расшитой хламиды, выскочил на сцену, схватил Леодана за руки, заглянул в глаза. – Я тебе не верю. И зритель не поверит. Ты просто декламируешь текст.

Леодан машинально заглянул в папирус. Он не перепутал ни единого слова, все прочитал так, как записал Залман. И что же он делает не так?

– Китис! – заорал Мамуля. – Китис, разорви тебя демоны, иди сюда!

– Он ушел, Эгон, – отозвался один из актеров, сидевших неподалеку от сцены и занятых починкой бутафорской колонны. – Зал отправил его за жратвой.

– Почему я всегда все узнаю последним? – Мамуля топнул ногой так, что облепившие перила на верхнем ярусе амфитеатра галки тучей взлетели в воздух. – Ладно, обойдемся без него. Представь себе, что я – это Китис. То есть Фаэн. Представил?

– Да. – Леодан снова заглянул в папирус.

– Хорошо. – Мамуля протянул к юноше унизанные браслетами руки, раскрыл ладони в зовущем жесте. – Он стоит под твоим балконом. Он влюблен. Он смотрит тебе в глаза. Прах тебя покрой, куда ты смотришь?

– Прости, я отвлекся. – Леодан смущенно потупил взгляд. – Что я должен делать?

– Жить! Не говорить слова, записанные на этом засратом папирусе, а жить, понял? Начинай!

Леодан кивнул, поднес папирус к глазам, пробежал еще раз надоевшие до тошноты строчки своего монолога.

Кто ты такой? Что делаешь ты здесь?

Зачем меня в сей час ты беспокоишь?

О, боги! Ты… Безумец! Как ты смеешь?

Немедля уходи – когда тебя

Под окнами моими кто увидит,

Не миновать беды…

– Плохо! – Мамуля схватился за голову. – Где страсть? Где страх? Ты любишь этого парня, понимаешь?

– Понимаю.

– А я не слышу! Ты говоришь с ним, как пристав с пьяным бродягой, шатающимся по ночной улице. Где трепет сердца, беспокойство за любимого, который подвергает свою жизнь опасности, пробравшись в сад враждебного семейства? Ты бы видел свое лицо. Каменная физиономия, как у статуи Аквина на площади. А жесты? Они поважнее слов будут. Дай сюда! – Мамуля вырвал у Леодана папирус. – Вот, слушай:

Еще лицо не видела твое,

Но поняла, что это ты, несчастный,

Пришел сюда, чтоб мой покой нарушить,

Заставить сердце леденеть от страха.

Неужто не поймешь – тебя убьют,

Коль здесь застанут, под моим балконом?

– Проклятие, Зал умудрился в слове «балконом» сделать две ошибки!

– Что? – не понял Леодан.

– Да так, ничего… Что скажешь?

Леодан пожал плечами. Сказать было нечего – Мамуля действительно мастерски проиграл прочитанный им маленький фрагмент. Голос актера звучал взволнованно, протяжно, с мольбой и страхом, лицо отражало все чувства, а движения руки, которую Мамуля то прикладывал к груди, то протягивал вперед в отстраняющем жесте, будто иллюстрировали слова роли.

– Вот что значит талант актера, – заявил Мамуля, промокнув лоб кружевным платком. – Смотри и учись.

– Мне обязательно жестикулировать? – спросил Леодан.

– Обязательно. Среди зрителей непременно найдутся три-четыре глухих пентюха, которые ничегошеньки не услышат из твоего щенячьего мяуканья на сцене. Ты должен продублировать свои слова жестами специально для всяких тугоухих ублюдков. Я уж не говорю о ценителях, которых в зале будет полно. И все они потом будут называть тебя бездарем, разбирая по косточкам твою дерьмовую игру. Приятно будет это слышать?

– Я не хочу играть. – Леодан развернулся и начал спускаться со сцены. Мамуля пару секунд в остолбенении смотрел юноше вслед, потом кинулся за ним, схватил за руку.

– Не смей меня трогать! – Леодан ударил актера по руке. – Катитесь к демонам с вашим театром. Не больно и хотелось.

– Постой, милый, не сердись. – Мамуля всплеснул руками. – Прости, если я тебя обидел. Ты талантливый, очень талантливый. Но актерское ремесло очень и очень непростое. Надо учиться. Я ведь в юности тоже учился. Мой импресарио меня палкой бил, если я путал слова роли. Так бил, что мой задний фасад стал в конце концов смахивать на задницу павиана. Я неделями на животе спал. Зато потом я не раз вспоминал его и его палку добрым словом, потому что они научили меня работать. Веришь?