– Как результат всего вышеизложенного, – утихомирившись, пролепетал поэт, – следует, что сейчас в редакции командую я. И в ближайшие два месяца все здесь подчиняются мне. Слышишь, Ниточкин? Улавливаешь, что я говорю? Внимательно следи за ходом моей мысли. – Почувствовав власть хоть над кем-то, поэт насупился, прочертил в воздухе корнишоном и продолжил: – Я теперь тут главный и намерен эту бестолковщину жестоко пресечь. Индюков вышвырну. Выведу журнал на новый уровень. Да будет тебе известно, что неделю назад к нам снова потянулись рекламодатели. В наш журнал готовы дать рекламное объявление. Отныне и на все последующие годы тринадцатая страница «Индюка» будет заполнена полезным. Она будет кормить и поить нас, наших карикатуристов, корреспондентов, корректоров, верстальщиков и авторов. На ней теперь будет красоваться большой и чистый пылесос Dirby, баснословно дорогой, но эффективный борец с пылью, повсеместно окружающей нас. Мне заказали сочинить про него большое стихотворение. Директор фирмы возлагает на этот оригинальный рекламный ход большие надежды. А значит, погода нам больше ни к чему. И ты, Ниточкин, можешь смело отправляться на все четыре стороны, на свободу, домой.

– Как скажете, – отозвался я, глотнув из розовой кружечки еще коньяка. В голове мелькнуло, что можно было бы прямо сейчас позвонить главному волшебнику Москвы, заказать над крышей особнячка редакции снежный буран. И еще развесить над козырьком их подъезда готовые с минуты на минуту вывалиться акульи зубы сосулек. Можно было бы, но я не стану так поступать, потому что умею саморегулироваться, не хочу терять лицо, держу себя в руках. И сознание собственного великодушия наполнило меня небывалым доселе спокойствием и торжеством.

– Вот и молодец, Ниточкин. Тогда слушай главную новость, – склонившись над столом, зловеще изрек поэт. – Твой так называемый колдун, а на самом деле шарлатан и прощелыга Дыдылдин надоел мне хуже горькой редьки. Дня три назад он снова объявился. Махал тут чайным грибом, выбросил в форточку бутылку моего коньяка, стучал в стены ногами и головой, требовал разогнать рекламодателей, просил оставить рубрику погоды в покое и угрожал повсеместным штормом. Невозможно было его ни утихомирить, ни выгнать. Пришлось действовать хитростью. Я торжественно объявил так называемому волшебнику, что принимаю его на постоянную работу. Выдал для вида красную корку с золотыми буквами «ПРЕССА». Теперь Дыдылдин стал специальным корреспондентом сатирического журнала «Индюк». Я поздравил старого сумасброда с зачислением в штат, дал для солидности поставить закорючку в трудовом соглашении и сослал его с глаз долой на проверочное задание. А задание дал невыполнимое. Надеюсь, в ближайшем будущем мы Дыдылдина не увидим.

– И где же он теперь, если не секрет? – с напускным безразличием уточнил я.

– Подсадили мы прохвоста в фуру к знакомому дальнобойщику, в этот самый момент мчится старикан куда подальше, в Молдавию. А задание дали такое: тайно встретиться и взять интервью у оберегаемого молдавскими спецслужбами миллионера Лени Окунёва. О нем год назад на каждом шагу шумели: парень получил в наследство от австрийского дяди несколько миллионов. Не выпускают его теперь никуда. Держат в стране под присмотром. Вот наш неутомимый друг Дыдылдин с ним и встретится. Как управлять диктофоном, я его обучил. Он сидел тут, на твоем месте, очень довольный. И записывал на листочек, какие кнопки и в какой последовательности надо жать… Кто бы знал, как я устал от всего вокруг, как хочу в Индию, в жару, на берег океана, с женщинами. Одним словом, Ниточкин, остался ты не при делах. Я и говорю: мало мест, каждый норовит занять чужую жилплощадь, увести чужую жену, угнать чужую машину… Что тебе еще от меня надо?

– Гонорар, – выдавил я, плеснув, пока можно, еще полкружечки вдохновляющего коньяка.

Но вместо ответа, жалобно прохрипев, пожилой поэт схватился за левый бок, скорчился, скривился и завалился под овальный стол для редколлегий. В этот момент саморегуляция все же отказала мне, несмотря на старания, невзирая на валютный, ветвистый коньяк. Я потерял лицо, уронил себя в лужу, запаниковал, не имея представления, что делать, как поступать. Интуиция сообщала: ближе к вечеру в столичных газетах появятся некрологи, упоминающие, что последним знаменитого поэта в живых видел незадачливый парень Митя Ниточкин, пресс-секретарь в отставке, профессиональный московский сказочник, состоявшийся и вполне успешный свинопас.

Можно было бы окончательно упасть духом, и тут совершенно не к месту вспомнился последний день рождения, мой тридцатилетний юбилей. Поздно вечером я возвращался от мамы и дяди Славы, сжимая под мышкой их ценный подарок – дрель. Все казалось как никогда отчетливым и сиюминутным. Возникла твердая убежденность, что будущего больше не существует с его таинственными закоулками, расходящимися тропинками, ветвящимися коридорами, ведь отныне вокруг, до самого горизонта, до последнего выдоха, распростерто явное и пронзительное сейчас, нескончаемое настоящее взрослого и сложившегося человека. Единственная и неизменная быль, которую надо учиться принимать такой, какая она есть. Был поздний вечер, в синих ноябрьских сумерках подрагивали позолоченной медью фонари, мерцали неоном витрины Пятницкой, вспыхивали фары проносящихся мимо машин. Я стоял возле зебры пешеходного перехода в тусклом свете оплетавших пиццерию гирлянд. Прямо напротив меня, в светофоре противоположной стороны улицы, по стойке смирно замер терпеливый человечек, накалившийся до предела от ежедневного усердия, соблюдения правил и следования нормам. Тот, в которого рано или поздно превратится каждый, загнанный в свой персональный, предназначенный судьбой ему и только ему светофор. Не сейчас, так через год. Не через год, так через пять лет. Именно об этом я думал, чувствуя под мышкой тяжесть коробки с дрелью, груз будущих забот, нарастающее бремя будней. Вдруг что-то замельтешило в воздухе. Какая-то шелуха. Я поморщился. Отмахнулся. Зарылся носом в шарф. Но нет, не показалось, не почудилось, а проплыло перед глазами еще и еще в тусклом сиреневом свете мерцающих гирлянд и мелькающих фар. И вот уже вокруг меня увивался целый вихрь пропитанных смолой и небом тополиных снежинок, ворвавшихся неизвестно откуда в скованные морозцем сумерки ноября. Я поймал одну из них, размял в пальцах. От нее тянуло клейким листом, цветущим шиповником, пчелиным гулом, смехом, бликами и рекой. Я оказался в центре маленькой теплой метели. Старался не двигаться и почти не дышал, чтобы это не спугнуть. Предчувствовал свежую и сочную листву будущего лета, осыпанную лепестками скамейку парка, солнечные лучи, расчесываемые ресницами на крошечные переливчатые радуги. Кажется, именно в тот момент я окончательно поверил, что в конечном итоге всегда и всюду победит тот, у кого мечта настырнее и острее, у кого воображение хитрее и богаче. Раскаленного от усидчивости и терпения человечка в светофоре, будто тюлем, зашторили медлительные пушинки горячего летнего снега. И в какой-то момент, напряженный и настороженный, он все же не выдержал, дрогнул, сорвался на бег и на глазах стал снова зеленым и живым.

Тем временем из-под стола, пыхтя и позевывая, вынырнул взъерошенный, заспанный поэт. Недовольно оглядев отряд заводных индюков, вспомнив о моем присутствии и мгновенно перевоплотившись снова в заместителя главного редактора, он невозмутимо пригладил волосы, нацепил очки в бордовой оправе с орнаментами из вишенок и черепушек. В его руке возник листочек, вырванный из блокнота. Я узнал, что прямо сейчас получу прощальный сюрприз от мага и чародея, а еще услышу инструкцию по правильному применению подарка. Через стол покатилась вещица, вблизи оказавшаяся брелоком: большое латунное кольцо для ключей и короткая цепочка, на которой болталась маленькая металлическая ручка – скорее всего, из ближайшего ларька «Союзпечати» или из собрания мелочей, которые носит по вагонам лоточник, нарушая сон пассажиров гнусавыми выкриками: «Мочалки, прищепки, скотч, антикомариный спрей!» В принципе цель подарка была достигнута, ведь он мгновенно напомнил, что ни дома, ни машины, ни собственного мотоцикла, ни почтового ящика, ни сейфа в банке у меня никогда не было, нет и вряд ли предвидится в ближайшие полвека. Значит, и цеплять на брелок мне совершенно нечего. Угадав мое разочарование, поэт насмешливо пояснил: