украшенного пестрыми тканями. Завидев Василия Васильевича, конторщик подскочил к нему:

— Увлекаетесь народным торжеством, почтенный Василий Васильевич? Оно и впрямь увлекательно. И для рассудка и для души польза. Особенно после того, как сбежишь с выборгской грязи. У нас дворники счищают ее с мостков с самого ранехонького утра и никак не вычистят. Одно лишь оно приятно: как-никак, а столичная грязь.

— Столичная? Вам бы все столичное подавать! — с неудовольствием ответил Василий Васильевич. — А я бы вот это столичное в прах бы обратил и пустил бы воронам на съедение.

Черноперые вороны, горланя, кружились над площадью. Василий Васильевич повертел в руках зонтик и вскинул голову, озирая воронью стаю, хлопотавшую у самых верхушек деревьев.

— А птица — веселая, Василий Васильевич. Любопытная! С родителями я проживал в Москве, у Пресненских прудов. Что за обилие было ее, этой птицы!

— Птица поповская. Не терплю ее. Черное воронье закрыло солнце от людей и тьмой заволокло землю. Вот она, эта птица!

— Ну, уж вы без аллегорий никак обойтись не можете. Знаю, знаю, Василий Васильевич, что вы язычник, и даже, можно сказать, сочувствую до некоторой степени. Я сам, знаете, хоть и крещен, а часто мыслю совершенно по-басурмански… Изволите-с наблюдать? Балаганы лицезреть пришли-с?

— Да, именно. В этих балаганах больше правды, чем во всем Петербурге.

— Что верно, то верно. А вы слыхали, будто Франция назначила республику, а немцы объявили себя социалистами? Бунтуют, черти! Мало им физики и астрономии, так подай еще социализм.

— Ну и подай! Что ж из того, что «подай»? — гневно взглянул на Семена Павловича Василий Васильевич. — И подадут. Без равенства и без прав никакие физики не нужны, милостивый государь мой Семен Павлович. Ибо просвещение цепенеет в бесправии, застывает… Да-с!

— Это вы насчет нашего отечественного просвещения-с? Эх, Василий Васильевич, наколют вам язык, как попадете в когти графа Орлова. Довелось мне быть в кружке чиновника иностранного министерства господина Петрашевского… Ну и наслышался я там страстей. Сперва говорили, что, мол, значит, республика — благороднейшая форма правления. Потом кто-то закричал про фурьеризм — давай нам фурьеризм и ни на грош меньше. Третий похвалил социализм и всякие уравнения, а когда дело дошло до Христа, тут я уж не выдержал и тихонечко (а у самого поджилки так и трясутся), тихонечко выскользнул… Не нажить бы беды, думаю себе. А что это такое, собственно говоря, фурьеризм, Василий Васильевич?

— Теория такая. Для дела не годится.

— А! Ну и шут с ней! Не люблю господ теоретиков. Их развелось, как тараканов. А польза одинаковая: что с тех, что с этих…

Из гула все увеличивавшейся толпы вырывались рьяные звуки гармоний и позванивавший стук бубен. Кто-то с подмостков балагана зазывал толпу и объявлял о чем-то.

Меж толкавшейся публики шныряли разносчики и продавцы, выкрикивавшие каждый про свой товар:

— Блины горячие!

— Сбитень кипяток!

— Сайки крупичаты!

— Баранки белые московские! Ваше сиятельство! Погляди на качество! Э-э-э-эх!

Между тем на подмостках началось представление.

Появились два паяса в клетчатых ярко-пестрых костюмах и, кривя налево и направо рты и щеки, стали переговариваться.

— Что так приуныл? — спросил один.

— Ах, брат, как не горевать! Запрещено в лото играть.

Публика задвигалась и задрожала от смеха. Недавно как раз был издан приказ о запрещении в клубах, трактирах и чайных вести игру в лото.

— Бывало, что стянешь, то и поставишь: выиграешь — ребятишкам на молочишко, проиграешь — жену притаскаешь… Ха-ха-ха!

— А что у тебя зубы подвязаны?

— Эх, брат, бежал от рекрутчины. То-то было прежде тяжелое время. Возьмут, бывало, с тысячи душ двоих, да и тут как заслышишь, зубы себе вырвешь, да и прав. А теперь гораздо лучше. И любо и весело. Разом наедет суд, с пяти душ — шестерых возьмут, да и так скоро угонят, что и зубов не успеешь вырвать.

— Дурак, коли не успеешь! — послышались голоса из публики.

— А ты бы им, душегубам, выбил бы зубы.

— Матушка не велит да отец архимандрит! — прокричал шут на всю площадь, заранее, видимо, приготовленный про всякий случай экспромт.

Паясы закружились на подмостках, приплясывая и припевая под удары бубнов:

Пьер и Жанна за границей

Обернулись вольной птицей.

Немец это увидал

И себе забунтовал.

       Эх! Ах! Ох! Ух!

       Вот так заграничный дух!

Будьте, дети, осторожны.

Обернуться птицей можно

Не везде и не всегда.

Знайте это, господа.

       Ух! Ах! Ох! Ух!

       Вот так питербрюхский дух!

В это время из-за занавески выскочил еще один шут и загоготал:

— Вышибут из тебя дух! Погоди ужо мне!

Дудки-с! На воздушном шаре я

Улечу в Южное полушарие, —

протянул нараспев паяс.

Толпа зашаталась от смеха.

Василий Васильевич и Семен Павлович отошли к панораме, которую вертел мужичонка в засаленном тулупе, приговаривая:

Вот генерал Чернышев.

Смотрит на гору Арарат,

Там стоит комиссариат,

Да в нем так темно,

Что ничего не видать.

       Вот идет чиновник.

       Он служит в винном департаменте.

       Построил себе дом на каменном фундаменте.

А вот бывший генерал.

Себе зад замарал.

Говорят, в управе что-то взял,

А других запятнал.

       А вот тебе поп

       Попадью дерет.

       Она кричит: — Ой, ой!

       Не качайте головой!

Мужику ж хуже всех.

Его бить никому не грех.

Царь-батюшка наградит,

А бог на том свете простит.

— Вот оно! — заметил Семен Павлович. — Обратите внимание, Василий Васильевич, чем народ увеселяется. Хохочет до слез над попом и генералами. А все это — выводы естественных наук-с. И ничто иное.

— А вы думаете, что народ живет без выводов? Он хоть и дурак, а все понимает. И у него своя математика. Сокрушительная, Семен Павлович.

— Ну, уж вы, я знаю, известный сокрушитель. Вам бы во Францию отправиться, а не хаживать по Невскому по солнечной стороне да еще в шляпе от Чуркина.

— А что ж, хоть бы и во Францию. Впрочем, родина моя — Россия. И только-с! И без своего народа я ни шагу. Я еще громче могу возмечтать и обратить внимание. А вы тупеете, Семен Павлович, смею вас уверить, тупеете. Аккуратно и прибыльно тупеете-с в разговорах про акциз, про гусарских поручиков, про торги в Сенате и прочие мизерные делишки.

— У вас, замечаю я давно, болит печень, Василий Васильевич.