Лизавета сияла глазами от гордости.

— Ну так кто вы и чем занимаетесь, повар наш драгоценный? — перешла к делу Ирина, ничуть не теряя аппетита, и для удобства повесила наконец сумочку на спинку своего стула.

— Ни для кого уже не секрет, — задумчиво глядя на эту сумочку, внятно произнес Турецкий, — что я старший следователь по особо важным делам Генпрокуратуры России. Профиль — убийства, в последнее время главным образом заказные. Как наших, так и иностранцев. И это, пожалуй, все. Еще вина?

— С удовольствием.

Лиза поднялась и вышла на кухню, чтобы принести из духовки очередную порцию горячего лаваша. Пока ее не было в комнате, Турецкий спросил негромко, глядя в посверкивающие зрачки Ирины:

— Пишет? — и кивнул на сумочку.

Она без всякого смущения ответила таким же кивком.

— Зачем?

Она пожала плечами и прыснула смехом. Нет, этот «важняк», как его назвал Юрий Юрьевич, ей определенно нравился.

И тут Турецкий сделал ладонью такой жест, а на лице изобразил выражение столь великой гадливости, что все, вместе взятое, нельзя было понять иначе как широко известное выражение: «Да отключи ты его, к такой-то матери!» Она чуть не задохнулась от смеха, сунула пальцы в сумочку и что-то там сделала.

Вошедшая Лиза ничего не поняла из этой пантомимы, но нахмурилась: неужели эти негодяи уже о чем-то успели договориться за ее спиной?!

— Это пустяки, — засмеялся Турецкий, подмигнув ей, — мелочи жизни. А про Лонг-Айленд я не просто так сказал.

— Я поняла, — кивнула Ирина.

— Вот и я сразу понял, что вы поняли. А думал: ох, какой я умный! Какой тонкий намек! И какова же будет реакция! А никакой! — И Турецкий радостно, по-детски расхохотался. Как приятно признаваться в собственной глупости…

— Ну и что? Он был действительно хороший мужик? — спросил Турецкий, снова берясь за вилку с ножом.

— Я еще была не готова к сильным чувствам, — улыбнулась таинственно Ирина.

— Понимаю…

— Ребята, а я ничего не понимаю! — вмешалась Лиза. — О чем речь?

— Извините, Лиза, — не отрывая глаз от тарелки, сказал Турецкий, — это мы об одном нашем общем с Ириной знакомом.

— У вас, оказывается, так далеко зашло? — В ее голосе прозвучали совершенно отчетливые нотки ревности.

— Нет, это старые дела, — улыбнулся Александр. — Речь об отце Вадима.

— А-а, ну так бы сразу и сказали! — успокоилась хозяйка. — А то я вижу ваши таинственные, заговорщицкие физиономии и не знаю, что и подумать. Наверняка какая-нибудь мелкая гадость в мой адрес.

— Ни в коем случае! — с жаром возразил Турецкий и продолжал спокойно, даже с некоторой ленцой: — Я все хотел спросить, отразилось ли ваше… знакомство с Романом Григорьевичем на его отношениях с Игорем Владимировичем? Если вам удобно, конечно. И не по этой ли причине он перешел из проекта в частный институт?

— Вы и это знаете… Возможно. Но если в первом случае было ожидание чего-то, то… во втором — нечто безудержное, через край! Понимаете?

— Нет, я, конечно, готов восхищаться девушкой, сохранившей почти до тридцати лет искреннюю взволнованность чувств! Но… ему, если я не ошибаюсь, было… Словом, не староват ли он был для вас? Вы же, как рассказывала мне Лиза, уехали в Штаты совсем юной девушкой.

Ирина метнула короткий взгляд на Лизу, а та ответила ей открытой и искренней улыбкой.

— Как вам сказать, — вроде бы успокоилась Ирина, — мне совсем не хочется выглядеть циничной в ваших глазах, но я, в общем, смогла убедиться в справедливости нашей известной пословицы, что старый конь борозды не портит.

Последовала почти неуловимая пауза, во время которой каждый из присутствующих как-то выразил свое отношение к Ирининой двусмысленности.

— Да, — с хитрой ухмылкой добавил перчику Турецкий, — но ведь и пашет неглубоко!

— И это верно! — под общий смех закончила Ирина. Верная интонация нашлась как бы сама собой, и дальнейший разговор потек без искусственных сложностей, условностей и замаскированной хитрости.

— Вы знаете, чем меня особенно поразил дневник Красновского? Своей, как вы очень верно заметили — правда, это о другом человеке — перехлестывающей через край взволнованностью и… страстью, что ли.

— Да? Интересно было бы посмотреть. Тем более — о себе.

— Нет вопросов, — пожал плечами Турецкий. — Будете в Москве, позвоните, я вам с удовольствием оставлю свой телефон. Заскочите как-нибудь по пути ко мне в прокуратуру… Вы же понимаете, что такого рода документы с собой в портфеле не носят!.. Так вот, читая, я, конечно, не мог представить себе вас, но подумал, что я бы определенно позавидовал такой силе чувств… Такой эмоциональности.

— Как странно… — Ирина задумалась, потом вдруг попросила плеснуть ей в рюмку немного коньяку и тут же выпила. Потянулась к сигаретам Турецкого. Он дал прикурить. — Жаль, что узнаёшь об этом, когда уже везде поздно…

— Да, мне тоже показалось, что в вашем… не знаю, как сказать точнее — уходе? переходе? — не судите строго, была какая-то роковая необходимость. Не так?

Она движением бровей показала ему, что ответа не будет. Но что он прав. И Турецкий изобразил полное понимание. Ну конечно, подставили девочку. Хотя какая там девочка! В тридцать-то! На другой в эти годы уже и клейма, поди, ставить негде…

— А чем кончилась вторая история? У Красновского на этот счет ничего нет.

— Откуда? Он же погиб, если мне не изменяет память, в начале девяностых. Там какая-то неприятность была. Негры, что ли?

— Да, Вадим раскопал кое-что про негритянскую банду. Хотя в этой истории очень много запутанного. Но есть документы, которые, я надеюсь, позволят нам разобраться в этой ловко придуманной легенде. В девяносто первом его убили, если быть точным.

— Верно. А Роман умер в конце того же года. Инсульт.

Турецкий с таким неприкрытым восхищением посмотрел Ирине в глаза, что та покраснела.

— Нет, я вас умоляю, только не думайте…

— Что вы! О чем я должен думать?! — совсем не по делу развеселился он. — Я просто вспомнил очень давнюю историю, еще из советских времен. Как говорится, старшие товарищи передавали. На похоронах одного, в общем, известного художника, умершего в объятиях очаровательной дамы, его лучший друг, бывший в то время официально признанным гением, сказал с горькой, почти злой иронией: «Вот ведь великая несправедливость судьбы! Художник он был говно говном, а помер, как Рафаэль!» Народ, говорят, просто рыдал.

Несколько минут за столом царило неприличное веселье.

— Значит, вы в том же году покинули Штаты?

— А как же! Да и что мне после таких историй оставалось делать?

— Ну да, — понимающе покивал Турецкий. — И дядя Васо покинул зеленый, солнечный Тифлис и уехал в грязный, вонючий Бакы…