Она вцепилась в камень.

— Что ты делаешь, поганка? — взвизгнула Элиза чужим сипловатым голосом. — Воровка! Отдай немедленно!

И руки стиснули Тельму, грозя раздавить.

Нет.

Здесь нет тела, которое можно испортить, но лишь образ его. И эти двое — тоже образы, кроме, пожалуй, Хаоса, что почти выбрался из глотки мистера Найтли.

Камень пылал.

Ну же!

А если она ошиблась, если рубин — это просто…

Тельма решительно сдавила его в кулаке. Нет. У нее нет права на ошибку. Не сейчас. И камень захрустел, рассыпаясь стеклянной пылью.

А с ним затрещала и комната.

И Найджел Найтли подавился Хаосом, а ощущение чужих объятий исчезло, как исчезла сама Элиза. Это походило на воронку, стремительный водоворот, в который Тельму утянуло, чтобы выплюнуть на ту сторону. И уже там, в мире яви, она осознала четко: жива.

Все еще жива.

Лежит. Полубоком. Левая рука затекла и ноет. Правая… правая есть, Тельма видит ее, но пока не ощущает, как не ощущает и ног. В поле ее зрения — стол со старой скатертью, стулья и кухонные шкафчики, которые, к счастью, не пытаются изменить свои очертания.

Тельма попробовала пошевелить пальцами.

Не вышло.

И вновь опалило страхом: а если она выбралась слишком поздно? Нет, она в своем уме, но… безумие — не единственная беда. Если инсульт? И ее парализовало? И тогда… тогда целители найдут способ помочь. Мэйни не бросит.

Он обещал.

…если он, конечно, жив. Тельму задело лишь краем, а Мэйнфорд находился в комнате. И может статься, что его больше нет.

Спокойно.

Инсульт… лучше уж инсульт, чем то, что было. С профессией придется распрощаться. Блокировка дара — сомнительное удовольствие, но при инсульте иного выхода нет. Зато есть Меррек-Лис и завещание Найджела, настоящего, а не того, которого подсовывало Тельме ее больное воображение.

Другие альвы.

И деньги.

Их хватит, чтобы оплатить лечение в какой-нибудь приличной больнице. И уехать. Купить дом на побережье… чтобы у моря…

…за стеной что-то громыхнуло. Раздался рев. И вой. И звуки эти заставили Тельму вздрогнуть. Всем телом. Она вдруг почувствовала резкую, почти невыносимую боль в руке, и в ребрах, и вообще в каждой проклятой мышце.

Уши и те ныли.

И зубы.

А нос чесался. Еще захотелось в туалет, и желание было острым, подавляющим. Или она встанет, или сделает лужу прямо на полу.

…грохот усиливался.

Сколько Тельма отсутствовала? Минуту? Две? Или много меньше? Время разума отлично от реального. Неважно, встать и вправду стоит, хотя бы затем, чтобы уберечь паркет Мэйнфорда и остатки собственной гордости.

Сначала на четвереньки.

И на колени.

Тело слушалось, пусть и с трудом. А значит, никакого инсульта. Провериться следует, конечно, такие пробои даром не проходят, но позже, когда все закончится.

Если закончится.

Ребра ныли, и Тельма задрала рубашку. Конечно, на бледной коже лиловые синяки смотрелись почти нарядно. Все-таки защита… и психосоматика… и к вечеру пройдет, если не станет хуже. Она лишь надеялась, что ребра целы, со сломанными много не навоюешь.

А в туалет по-прежнему хотелось.

И Тельма встала.

Постояла несколько секунд, справляясь с головокружением. И решительно шагнула к двери, что бы ни происходило за ней, игра в прятки была лишена смысла.

Она дошла. Почти.

И открыла бы.

Но дверь с оглушительным хрустом разломилась, и в разлом вылезла отвратительного вида голова. Тварь, явно пришедшая с изнанки мира — Тельма даже прислушалась, пытаясь понять, не является ли она очередным порождением ее, Тельмы, страхов, — больше всего походила на гибрид сколопендры и муравья, который обваляли в осколках стекла и украсили пухом.

— Надо же… — Тельма понятия не имела, что следует говорить при подобных встречах.

Правда, подозревала, что разговоры не помогут. А вот пара-тройка боевых заклятий — дело другое. И Тельма их знала.

В теории.

Другое дело, что сил ее хватило бы разве что на огонек… маленький такой огонек. Размером с яблоко. Вряд ли тварь испугается.

Она же заверещала и попыталась пролезть в разлом, потянулась к Тельме и зазубренными жвалами, и хоботом, утыканным мелкими иглами.

— Убери, — Тельма отступила, отчетливо осознавая, что сейчас ее сожрут.

Или просто раздерут в клочья.

Бежать некуда.

Прятаться…

— Я не люблю, когда в меня тычут… всяким, — она шлепнула по хоботку.

Безумная смелость?

Тварь дернулась, но почему-то не отгрызла Тельме руку, напротив, она словно забыла про добычу и ерзала, пытаясь вывернуться…

…обернуться…

Она издыхала.

Теперь Тельма видела многочисленные рваные раны, из которых сочилась темная густая кровь. И разодранные глаза… и перекрученные конечности.

Тварь повизгивала.

И хотела жить.

Но мир, в котором она оказалась, впивался в раны иглами порядка, и по черной броне расползались ржавые пятна. Глаза твари осыпались один за другим. Прахом становились и пятна крови на полу. Паутина разломов ползла по хитину, и тот отслаивался кусками, выставляя беззащитную плоть, которая гнила.

Процесс шел стремительно, но не настолько, чтобы тварь не успела отомстить, если не тому, кто держал ее, вцепившись клыками и когтями в остатки тела, то человеку.

Слабому, сладкому человеку, чьей волей она оказалась притянута в мир.

Изогнувшись, она подалась назад, ударилась о что-то… кажется, там стоял вишневый буфет. И звон стекла подтвердил, что с буфетом ли, с иною ли мебелью, но тварь не разминулась.

— Надо же, — Тельма согнулась.

Страх… нет, она не испугалась. А вот вопрос туалета стал более чем актуален.

Она выглянула в коридор и не удивилась, обнаружив Зверя, устроившегося на останках твари. Еще подергивались усы и псевдоконечности, но сама она была безнадежно мертва. Впрочем, Зверь не собирался верить: твари лживы. Он вцепился клыками в голову, обнял ее, так и лежал.

— Мэйни… ты только зубы потом почисти, ладно? — Тельма понимала, что несет чушь.

Но она была слишком счастлива видеть его живым.

А в туалете, до которого она все-таки добралась, счастье стало и вовсе всеобъемлющим.

Гаррет еще жил.