Память не помогает.

Она нашептывает, что пришло время смириться.

Вода — хорошая стихия. Солнце отказалось принять дар Кохэна, а вода — дело иное. Она берет все, будь то грязные ботинки, кошачьи трупы или упрямый масеуалле, которому вздумалось бороться с судьбой.

…помощник шерифа притащил веревку.

И люди, собравшиеся на площади, гудели, хлопали. Кто-то кинул в Кохэна гнилым помидором, и конвоиры отступили. Люди не отличались меткостью.

…дин-дон.

Звук доносится из-под земли. А река по-прежнему глубока. Русло ее, кажется, стало шире, но берегов нет. Вместо берегов — шершавые стены. И потолок низкий.

Воздух затхлый, спертый.

Док говорил, что утопление и повешение сходны. Асфиксия. Легкие не получают кислорода. Кровь…

…о его преступлениях никто не сказал ни слова. Да и не нужны были слова. Все и так ясно. Масеуалле — тварь подлая, и дело любого честного человека — остановить эту тварь.

Дин…

Звон растекался по воде, и дыхание сбивалось. А кошель на поясе вдруг потяжелел раза в два, если не в три… этак Кохэн и остатки состояния утопит. Надо успокоиться.

Это страх.

Страхам нельзя поддаваться. Страхи убивают.

…а стоит ли вообще бороться? Он же сам решил, что время пришло. И мутные воды — единственное, что Кохэн заслужил.

…или веревку на шее.

Кто и когда ее накинул, он не разглядел. Был слишком растерян. Нелеп в попытках своих объяснить что-то… что именно, и сам не помнит.

Главное, что петля легла на шею.

И тогда показалась едва ли не избавлением, настолько смутила, напугала Кохэна пестрая толпа. Люди кричали и улюлюкали, швыряли грязью, и кто-то, вскарабкавшись на помост, спешил заснять масеуалле. На память. А может, случись казни пойти по плану, и открытки выпустили бы.

Одно время открытки с казненными были весьма популярны.

Экзотика.

Не думать.

Мысли ослабляют. Плыть. Вдох и выдох. И плечи болят, но боль — признак того, что Кохэн жив. Он ведь хочет и дальше жить? Пусть не сотни лет, но день-другой. Этого времени хватит, чтобы добраться до Донни…

…динни-донни… колокол и боги, которые лишились обещанной жертвы. А ведь на алтари их порой швыряли остатки казненных, куски плохо прожаренной плоти, клочья одежды. И речь вовсе не о низвергнутых, а о тех, кто занял их место. Впрочем, тогда Кохэн меньше всего думал о богах.

Просто стоял.

Смирился почти.

И наверное, расстался бы с никчемной своею жизнью легко, но в помост перед шерифом ударила молния. Затем и над толпою раздались характерные сухие щелчки, заставившие людей отпрянуть.

Расступиться.

Пропустить мрачного типа в мятом сером костюме. Почему-то Кохэна больше всего поразил именно цвет. Безнадежный какой-то, пустой. В Атцлане любили яркие краски, в них пытались найти подтверждение, что мир еще жив.

А тип в сером легко вскочил на помост:

— Что здесь происходит?

Тогда Кохэн не понял ни слова, речь белых людей звучала для него птичьим клекотом, но запомнил. У него всегда была хорошая память…

…динь…

И вода вдруг плеснула волной, а руки коснулся гладкий теплый бок.

В подземельях живут чудовища?

Кохэн успел подобраться, осознавая всю бессмысленность сопротивления. Кем бы ни была тварь, коснувшаяся его, она обреталась в реке давно. Она обжила и реку, и трубы, привыкла к вечной тьме, к пустоте…

Она исчезла, чтобы появиться вновь, на сей раз слева.

И вновь — легчайшее касание, словно тварь дразнила, прежде чем сожрать. Может и дразнила. А может, она из того редкого числа падальщиков, которые не приемлют вкуса живой плоти. И попросту утопит Кохэна, а потом, деньков через пару, и приступит к трапезе.

Он вывернулся, дотянулся до обсидиановой рукояти.

Хуже нет, чем сдаться без боя…

…Тварь появилась снизу, именно тогда Кохэну подумалось, что река эта была куда глубже, чем ему представлялось. Он ощутил обманчивую мягкость шкуры и размеры змеиного гибкого тела… и еще подумал, что подобному чудовищу нелегко было бы прокормиться…

…а в следующее мгновенье оказался на спине этого чудовища.

Мэйнфорд знал, что разговор этот — лишь начало.

Слова — паутина, в которую его пытаются поймать. И порой сознание вдруг туманилось, и даже Зверь прикрывал желтые свои глаза, готовый погрузиться если не в сон, то в полудрему. Но потом наваждение отступало.

И Гаррет злился.

Младший братец неплохо умел управляться с эмоциями. С детства тренировался быть милым, и получалось, а потому ситуация, когда обычное его очарование оказывалось бесполезно, его нервировала.

И не только его.

Тедди держался в тени. Он сам был тенью, безвестной, бесправной.

Опасной.

Чутье подсказывало Зверю, что именно от Тедди стоит ждать неприятностей, а Мэйнфорд же пытался понять, чем именно обыкновенный человек способен навредить.

Обыкновенный ли?

Аура… стабильная аура… слишком стабильная для того, чтобы быть настоящей. Нет, она меняется, и на первый взгляд перемены естественны. Вот чуть тускнеет верхний слой, что бывает, когда человек испытывает негативные эмоции, но тут же вспыхивает. Вот второй становится мутным. Третий имеет характерный неровно-полосатый рисунок.

Вот только фокус в том, что перемены эти цикличны.

Мэйнфорд бы не заметил такой малости, если бы не смотрел. И удар пропустил бы. Кто ждет удара от человека?

Или того, что твой гость окажется лишь оболочкой.

Вопрос прозвучал. И Гаррет согнул левую руку в запястье. Правой коснулся браслета из белого золота. Вздохнул, словно бы сожалея о том, что предстоит сделать.

…аура Тедди пошла рябью.

Вспыхнула алым, на глазах истончаясь, и лопнула, как лопает бычий пузырь, который надули слишком сильно. Этот звук, тонкий и громкий, оглушающий, заставил Зверя вскинуться и отпрянуть. А следом за звуком само пространство исказилось.

Оно, захваченное воронкой хаоса, выворачивалось наизнанку. А изнанка, покрытая тонкими живыми волосами, норовила сожрать явь.

Мэйнфорд никогда не видел пробой.

Он и не читал-то о подобном.

И потому пропустил первую волну. Его опалило мертвым огнем Бездны, а затем заморозило дыханием ее. И растерянный, оглушенный, он стал бы легкою добычей для твари, что пыталась выбраться с той стороны.

Мэйнфорд завороженно смотрел, как сплетается она из остатков плоти, собирает себя из капель материи, нанизывая их на черные нити изнанки. Как создает самое себя в обличье столь уродливом, что невозможно было отвести взгляда…