У нее песок в глазах и ноют суставы, и она обезвожена, как поверхность Луны. Интересно, а лететь с похмелья на «лунной петле» будет очень тяжело?

Время. Пять двенадцать. Солнечная линия — полоса цвета индиго вдоль верхней части мира. Она должна уйти, сложить вещи, разобраться со всем. Где Рафа? Не в спальне, не в гостиной, не в кабинете и вообще не в обширных апартаментах, по которым она проходит на цыпочках, голая. Вымытый воздух по-прежнему пахнет чистотой. Рафа в кресле на небольшом балкончике, на самом краю сиденья. Вопреки всем правилам клубного этикета из одежды на нем только фамильяр. Он разговаривает, понизив голос и повернувшись к ней спиной, этот разговор не из тех, которые можно подслушивать. И потому она должна сделать именно это.

«Но Робсон в полной безопасности. Я тебе клянусь. Господь и Богоматерь. Робсон в безопасности, Луна в безопасности; Боа-Виста в безопасности. Нам с тобой не надо ругаться. Я не хочу с тобой ругаться. Подумай о Луне. Она будет меж двух огней. Возвращайся. Возвращайся в Боа-Виста, корасан. Ты мне обещала, что наше расставание будет совсем недолгим. Возвращайся. Дело не в детях. Дело во мне…»

Голая, босая, дрожа от похмелья и предательства, которое она предвидела, но ей все равно больно, Сони поворачивается, уходит, одевается, собирает свои немногочисленные вещи и покидает Луну навсегда.

В конечном итоге Адриана приказывает Паулу убираться из его собственной кухни. Он ее повар, он изучил технику, и принтеры уже произвели колбу, сетку, крышку и поршень. Но он никогда это не готовил, не пробовал, даже не нюхал. В отличие от Адрианы. Он уходит, с трудом скрывая обиду. Аромат попадает в систему кондиционирования Боа-Виста. Это еще что такое?

Кажется, это кофе.

Слуги выстроились под дверью кухни Паулу: чем это занята сеньора Корта? Она отмеряет нужное количество. Кипятит воду. Снимает с плиты. Считает. Наливает воду на вещество с большой высоты. А зачем? Для насыщения кислородом, говорит Паулу. Она его еще и размешивает: аромат полностью раскрывается благодаря реакции окисления. Теперь она ждет. Как он пахнет? Я бы такое и в рот не взял. Что она теперь делает? Все еще ждет. Прям целая церемония с этим вашим кофе.

Адриана Корта нажимает на поршень. На поверхности френч-пресса появляется бронзовая крема[33]. Одна чашечка.

Адриана делает глоток из своей последней чашки кофе. Запрещает себе думать об этом. Это праздник, маленький, личный, истинный и предвосхищающий безвкусный карнавал, который Лукас намеревается устроить в ее день рождения. «Не в этот раз», — шепчет она Маккензи и смерти. Но жизнь ее полнится последними вещами, как туннель, который затапливает водой. Уровень растет; или, может быть, это жизни в ней остается все меньше.

Вкус у кофе совсем не такой, как запах. За это Адриана благодарна. Будь все иначе, люди бы только тем и занимались, что пили кофе. Запах — чувство, пробуждающее память. Каждый кофе способен оживить бесчисленные воспоминания, безграничные воспоминания. Кофе — наркотик памяти.

— Спасибо, Лукас, — говорит Адриана Корта и наливает вторую чашечку. Френч-пресс пуст, внутри только влажные зерна. Кофе — драгоценное вещество. «Дороже золота, — шепчет Адриана, вспоминая дни, когда была пылевиком. — Золото мы выбрасываем».

Адриана забирает обе чашечки в павильон Сан-Себастиан. Две чашки, два кресла. Для нее и для ирман Лоа. Еще один глоток кофе. Да как же она может любить этот землистый, мускусный, горький отвар: как вообще его кто-то любит? Еще глоток. Это чаша воспоминаний. Потягивая кофе, она снова пьет свою первую чашечку, спустя сорок восемь лет. Тот кофе также был памятным. Ее мальчики все устроили великолепным образом — то, как успешно они выхватили участок в Море Змеи прямо из загребущих лап Маккензи, станет лунной легендой для многих поколений, но кофе всегда заставляет ее думать про Ачи.

Я встретила Ачи, потому что от секса в невесомости мне делалось плохо. Во время тренировок только об этом и говорили. Секс в невесомости. Там только им и занимаются, только им и хотят заниматься. Раз попробуешь, и пропал навсегда. После невесомости секс при силе тяжести груб и уродлив. Эти космические Воронцовы, они же просто секс-ниндзя.

Они к нам присматривались, уже когда мы вплывали через шлюз. Космические Воронцовы. Был там один парень: он посмотрел, и я посмотрела в ответ и кивнула, дескать, да, согласна, как раз в тот момент, когда кабель космического лифта отделил транспортную капсулу от циклера и оборвал нашу последнюю связь с Землей. Я не ханжа. У меня есть новогодние браслеты с пляжа Барры. Я всегда готова к вечеринкам и сексу, который изменит жизнь; такие шансы упускать нельзя. Я хотела попробовать, как оно получится с этим парнем. Мы отправились в хаб. Повсюду были тела — дрейфовали, врезались друг в друга. Мужчинам пришлось использовать презервативы. Никто не хотел врезаться в парящее сами-знаете-что. Я сказала: «Нежнее» — и сделала кое-что похуже летающей спермы. Меня на него вырвало. И рвало, и рвало, я не могла остановиться. Это не сексуально. Нулевая гравитация все внутри меня перевернула. Он был очень вежлив и прибрался, пока я вернулась в отсек, где действовала сила тяжести.

Там, в центрифуге, была только одна девушка — с глазами цвета карамели, изящными руками с длинными пальцами, и ее лицо каждые несколько секунд неосознанно принимало чуть хмурое выражение, которое тут же проходило. Она почти не смотрела мне в глаза; она казалась робкой и обращенной внутрь себя. Звали ее Ачи Дебассо. Я по имени не поняла, откуда она; ничего подобного раньше не слышала, но это имя, как и мое собственное, принесло волнами истории. Она была сирийка. Сиро-католичка. Это все равно что другая вселенная. Ее родители, сирийские христиане, сбежали от гражданской войны. Она покинула Дамаск в виде скопища клеток в материнской утробе. Родилась в Лондоне, там же выросла, закончила Массачусетский технологический, но ей так и не разрешили забыть, что она сиро-католичка. Ачи родилась изгнанницей. Теперь она отправлялась в еще более далекую ссылку.

Наверху, в хабе, трахались наши будущие товарищи по работе. Внизу, в капсуле центрифуги, мы разговаривали, и в иллюминаторе у нас под ногами пролетали по дуге звезды и Луна. И каждый раз, когда мы встречались, пролетавшая мимо Луна оказывалась немного больше, а мы узнавали друг друга немного лучше, и к концу недели Луна заполнила весь иллюминатор, а мы из собеседниц стали подругами.

Моя Ачи была девушкой, которую сопровождали призраки. Призрак отсутствия корней. Призрак бегства из мертвой страны. Призрак привилегий: папа был инженером ПО, мама происходила из богатой семьи. В Лондоне таких беженцев встречали радушно. Призрак вины: она выжила, а десятки тысяч погибли. Самым темным был призрак расплаты. Она не могла изменить место или обстоятельства своего рождения, но могла за все извиниться, сделавшись полезной. Этот призрак не давал ей спуску всю жизнь, крича на ухо: будь полезной, Ачи! До самого диплома Университетского колледжа Лондона, до завершения аспирантуры в МТУ: исправь все! Искупи! Призрак полезности посылал ее сражаться с опустыниванием, засолением, эвтрофикацией[34]. Она постоянно с чем-то воевала. В конечном итоге это привело ее на Луну. Нет ничего полезнее, чем предоставить целому миру крышу над головой и пропитание.