— Спасибо вам, Александр Борисович, — прошептала она, — кто эта сволочь, я могу на него посмотреть?

— Это женщина. Она получила ранение при задержании и уже скончалась.

— Жалко… А это точно она?

— Думаю, да. Обстоятельства содеянного еще будут выясняться, поэтому говорить об этом пока рано. Вы согласны потерпеть?

— Я потерплю… — она опустила голову. С ней явно происходило что-то ужасное, она боролась с этим, но змей, опутавший организм и душу, был во много крат сильнее. Она вздрагивала, сжимала зубы, как-то конвульсивно поводила плечами.

— Вы в порядке, Евгения Геннадьевна?

— Да, со мной все хорошо… — менялся даже голос, стал грубее, а слова она произносила с невыносимыми паузами. С усилием подняла голову. — Я ведь вам что-то должна?

— Ну, в общем-то, да, — скромно признался Турецкий, — вы обещали за работу десять тысяч долларов.

— Да-да, сейчас, конечно… — она засуетилась, что выглядело глупо и нелепо, потянулась к сумочке, которая висела на спинке стула, стала выбрасывать трясущимися руками содержимое на диван, нашла кошелек, выудила из него все, что там было, перебрала. — Сейчас у меня только вот это… Я отдам вам завтра или послезавтра, хорошо? Только вы мне напомните…

Он смотрел на несколько мятых сторублевок, которые она тянула к нему. В ее глазах стояли слезы, борьба со змеем протекала с переменным успехом, но долго сопротивляться она уже не могла. Рано или поздно, Турецкий чувствовал, будет взрыв.

— О, что вы, Евгения Геннадьевна, не надо, все в порядке, — он сделал протестующий жест. — Можно вопрос? Это правда, что Роман Кошкин был вашим женихом?

— Что вы хотите сказать? — ее голос зазвенел, как натянутая до упора гитарная струна.

Он приложил палец к губам, и женщина осеклась. Он готов был поклясться, что несчастные родители стоят за дверью и пытаются подслушивать. Вряд ли им это удавалось, в старых сталинских домах такие прочные массивные двери…

До разоблачений ли сейчас? Евгения Геннадьевна Мещерякова никогда не была невестой Романа Кошкина. Все, что казалось ему странным в этой женщине, нашло свое поразительное объяснение. Подвела хваленая интуиция, и спасовало воображение. Он просто не мог представить себе такого. Он тщательно обследовал квартиру художника и не нашел никаких подтверждений, что, кроме Кошкина, здесь жил кто-то еще! Не было в квартире женского присутствия! Даже того присутствия, что случается хотя бы раз или два в неделю! В первый визит его смутили две зубные щетки — одна стояла в баночке, другая лежала в футляре. Но сегодня он тщательно их обследовал: одна была до упора размочалена, другая совсем новая, недавно купленная, ей еще не пользовались. Никаких полотенец, дамского белья, «помеченных» женщиной мест в квартире. Но болезненная страсть к художнику Кошкину у Евгении Геннадьевны, что ни говори, имелась.

Турецкий совершил вояж по соседним квартирам, опрашивал жильцов в подъезде и на улице. Многие делились информацией, а одной говорливой пенсионерке он даже заплатил, немного, но та обрадовалась и наговорила массу вещей. Какими же слепыми были Турецкий и прочие правоохранительные органы! Никогда у Кошкина не было постоянной женщины, на которой он хотел бы жениться. Прилетали подчас мотыльки, но с другими физиономиями. Впрочем, Евгению тоже опознали. С этой женщиной у Кошкина год назад была короткая интрижка. Отсюда и телефон в блокноте. Несколько свиданий, и он поспешил с ней расстаться. Но у Евгении были другие планы. Она влюбилась в Кошкина всерьез и надолго. Да, возможно, она никогда не была у него в студии, но квартиру осаждала регулярно. Люди видели, что она сидела на лестнице, что звонила в дверь, и Кошкин посылал ее буквально матом, но, зная, как от нее избавиться. Временами в Евгении побеждал здравый смысл, она могла неделями не приходить, а потом начиналось снова. Однажды она чуть не выцарапала глаза какой-то девице легкого поведения, которую Кошкин притащил домой после бурной вечеринки. Несколько раз он пытался с ней поговорить, внятно объяснить, что она ему не нужна, но у Евгении Геннадьевны было совсем иное видение. С некоторых пор она просто создала себе миф, убедила себя и некоторых окружающих, что мечта ее становится реальностью. Она жила далеко за пределами разума. Безумная любовь, вбитая в голову, как осиновый кол, действительно страшная, всесокрушающая штука…

— Что за глупость вы сейчас сказали, Александр Борисович? — он услышал требовательные нотки в ее голосе. Она забеспокоилась, подняла голову.

— Это не имеет отношения к нашему расследованию, Евгения Геннадьевна, — мягко сказал Турецкий. — Я знаю, что вы лежали в больнице, что… — он замолчал, она ждала, а он уже не мог остановиться, хотя и понимал, что говорить этого не следует. — Все это забота других людей, кабы не убийство…

— Я не понимаю, о чем вы?.. — ее лицо уже уродовала судорога, змей одерживал верх, брал контроль над мыслями и поступками.

— Возможно, вы не понимаете, я напомню, хорошо? Ваша мания насчет Кошкина зашла слишком далеко. Вы достаточно легко приняли его смерть, но не пожелали расстаться со своим воображаемым статусом. Он для вас важнее жизни и смерти. Человеческая душа потемки, не мне вас судить. На прошлой неделе я оставил вас в квартире Кошкина. Вы прилежно вернули в милицию ключи, квартиру после вас опечатали. Но вчера вы снова проникли в квартиру, признайтесь? Уже без разрешения. Вам захотелось снова побыть рядом со своим любимым. Вас видели во дворе, хотя одеты вы были буднично, прятали глаза под черными очками. У вас была при себе сумка. Что там у вас было, гвоздодер, большая стамеска? Теперь вы решили обшарить квартиру. Вы бродили по комнатам, рылись в вещах. Вы нашли фото, где Кошкин был весьма недвусмысленно запечатлен со своим коллегой Гурьяновым. Возможно, вы знали, но боялись поверить, что Кошкин — бисексуал, он брал от жизни все, что можно взять: мужчин, женщин. Скажем так, хм… по аналогии с Пабло Пикассо, у Романа был «голубой период». У классика, правда, он связан с творчеством, у Кошкина — с сексуальной ориентацией… Гурьянов сделал эти снимки на память. Запрограммировал камеру, поставил в укромное место. Возможно, их связь носила разовый характер, об этом уже никто не расскажет, все мертвы. Что было, то было. Кошкин завязал с «голубой» жизнью, хотя и не выбросил снимки, а Гурьянову очень понравилось, подняло, так сказать, самооценку… У вас в душе случился переворот. Ваши действия были безумством, но в своем безумстве вы были методичны. Вас не заботило, что вы оставляете следы на каждом шагу. Вас видели у дома Кошкина, вы засветились в студии «На Солянке», откуда вы выслеживали Гурьянова, который ни о чем не догадывался. Вы крутились у дома Гурьянова, ожидая позднего вечера. Зачем, спрашивается? Вы наследили, где только можно, включая нож, захваченный из дома. Если я сейчас пойду на кухню, я найду этот набор с недостающим предметом. Вычислить вас по отпечаткам на ноже — элементарно. Вы натянули что-то из гардероба покойника, окровавленную одежду сунули в пакет, но не придумали ничего лучшего, как бросить ее в мусорный бак за домом убитого. Зачем он вам открыл? Что вы ему сказали? Я думаю, беседа была недолгой…