– такая же истинная, как две предыдущие, – случилась с одним симфоническим оркестром, который лет десять назад едва не прекратил свое существование – и по причине, достойной пера Кафки: в том доме, где проходили репетиции, имелся только один гидравлический лифт с кабиной на четырех человек, так что восемьдесят музыкантов начинали подниматься в восемь утра, а через четыре часа, когда все наконец-то оказывались в сборе, пора было уже спускаться на ланч.

Среди историй написанных, которые завораживают с первого чтения и заставляют перечитывать снова и снова, при каждом удобном случае, первое место, на мой взгляд, держит «Обезьянья лапа» У. У. Джейкобса. Могу припомнить лишь два рассказа, показавшиеся мне просто совершенством, – этот и «Дело доктора Вальдемара» Эдгара По. И странное дело – если об авторе второго известно решительно все, включая качество его нижнего белья, о первом мало кто слышал. Немногие эрудиты смогут расшифровать его инициалы, не заглянув лишний раз в энциклопедию, как сделал это я, узнав, что имя его – Уильям Уаймарк. Он родился в Лондоне и там же скончался в 1943 году в пристойном возрасте восьмидесяти лет, а полное собрание его сочинений в восемнадцати томах занимает на книжной полке – хоть энциклопедия о том умалчивает – 64 см. Однако славой своей он обязан пятистраничному шедевру.

И под конец мне хочется вспомнить – и уверен, что какой-нибудь сердобольный читатель непременно скажет мне о том, – вспомнить, кто же сочинил два рассказа, которые в юности моей вызвали такую литературную лихорадку. Первый – про человека, который, отчаявшись, выбрасывается с десятого этажа и, пока летит, видит в окнах потаенную жизнь своих соседей – маленькие домашние трагедии, беззаконную любовь, краткие мгновения счастья, все то, о чем никогда не было известно на общей лестнице, – и вот, когда до мостовой остается всего ничего, самоубийца полностью меняет свое мировосприятие и приходит к выводу, что напрасно, пожалуй, покидает он жизнь не через ту дверь, а верней сказать, окно, и что она сто́ит того, чтобы прожить ее до конца. В другом рассказывается про двух путешественников, которые трое суток блуждали по заснеженной равнине и наконец набрели на хижину. Еще через три дня один умер. Второй вырыл могилу метрах в ста от дома и опустил в нее тело товарища. Однако наутро, впервые за долгое время выспавшись безмятежно, он обнаружил, что покойный, превратившийся в кусок льда, чинно сидит у его кровати. Он снова хоронит его, на этот раз – подальше от хижины, но наутро все повторяется. И он сходит с ума. Из дневника, который он вел до последнего, можно установить истинность этой истории. Среди множества объяснений этой загадки одно кажется мне самым правдоподобным: выживший так страдал от одиночества, что во сне выкапывал труп, который хоронил наяву.

Сильней всего потрясла меня самая жестокая и вместе с тем самая человечная история, которую Рикардо Муньос Суай в 1947 году услышал в камере тюрьмы Оканьи, провинция Толедо, Испания. Реальная история пленного республиканца, казненного в первые дни гражданской войны в тюрьме А́вилы. Ранним, льдисто-студеным утром расстрельная команда вытащила его из камеры и повела через заснеженное поле к месту исполнения приговора. Жандармы, покуда шли, дрожали от стужи, хоть и были в шинелях, треуголках, перчатках. Несчастный республиканец в одном истертом пиджачке совершенно одеревенел и вслух жаловался, как ему нестерпимо холодно. В какой-то момент командир взвода потерял терпение и крикнул ему:

– Да что ты мученика из себя строишь! Кончай причитать! Тебе-то хорошо, а нам еще назад возвращаться.

12 мая 1981 года, «Эль Паис», Мадрид

Кое-что еще о литературе и действительности

Самая серьезная проблема, которую наша безмерная действительность ставит перед литературой, – это проблема, так сказать, словесной недостаточности. Когда мы говорим о реке, самое большее, что под силу представить европейскому читателю, – это нечто сравнимое по величине с Дунаем, протяженность которого 2700 км. И если не дать описания ему, невозможно будет вообразить Амазонку длиной 5500 км. На уровне Белен-де-Пара не виден другой берег, а ширина превосходит ширину Балтийского моря. Когда мы употребляем слово «гроза», европейцы думают о громах-молниях, но имеют в виду совсем не то, что мы тщимся им представить. То же самое и со словом «дождь». В урочищах Анд, если верить описаниям, которые оставил для французов их соотечественник Хавьер Маримье, бури могут длиться по пять месяцев кряду. «Кто не видел эти грозы, – пишет он, – не может представить себе всю их неистовую ярость. Целыми часами беспрерывной чередой блистают молнии, подобные кровавым каскадам, и воздух содрогается от постоянных раскатов грома, отдающихся эхом в необъятном пространстве гор». Описание это – далеко не литературный шедевр, но и оно способно привести в ужас даже не самого доверчивого европейца.

И потому нужно было бы создать новую словесную систему, подходящую размерам нашей действительности. Примеров того, что надобность такая есть, множество. Ф. В. Ап де Грааф, голландский исследователь[17], в начале века побывавший в провинции Альто-Амасонас, говорит, что встречал ручьи с кипящей водой, в которой за пять минут яйца на завтрак варились вкрутую, и что проходил по таким местам, где говорить надо было вполголоса, иначе немедленно начинались поистине тропические ливни. Где-то на Карибском побережье Колумбии я видел, как человек творил какую-то особую молитву перед коровой, у которой в ушах завелись черви, после чего оттуда они посыпались уже мертвыми. Человек этот уверял, что может исцелять на расстоянии, если только ему опишут корову и укажут ее точное местонахождение. 8 мая 1902 года вулкан Мон-Пеле на острове Мартиника в считаные минуты уничтожил порт Сен-Пьер, убив и похоронив под лавой всех его жителей – около 30000 человек. Всех до одного, а этим одним стал Лудгер Сильварис, единственный заключенный местной тюрьмы, спасшийся благодаря особо прочным стенам камеры-одиночки, которую для него построили, чтобы не смог сбежать.

Чтоб рассказать о невероятной реальности одной только Мексики, мне пришлось бы написать многие тома. Проведя там почти двадцать лет, я мог бы проводить целые часы, как столько раз делывал там, за созерцанием миски с прыгающими бобами. Благодушные националисты объяснили мне, что это происходит оттого, что там внутри имеется еще живая личинка, но мне это объяснение представляется очень уж убогим: чудо не в том, что бобы прыгают оттого, что внутри у них личинка, а в том, что у них внутри – личинка, позволяющая прыгать. Еще одно диковинное впечатление я получил от аксолотля[18]. Хулио Кортасар в одном рассказе вспоминает, как увидел это существо в