С этого момента наше положение улучшилось. Бандитов, до сих пор беспрепятственно грабивших и кравших, лагерная вахта начала наказывать. Бандит Паклин украл меховую шапку. Заключенный донес об этом. В барак пришел нарядчик с двумя лагерными погонялами и приказал Паклину вернуть шапку. Но тот не признавался в краже. Они обыскали место, где он спал, но сначала ничего не нашли. И лишь после повторного обыска шапку обнаружили под нарами. Паклина заставили раздеться догола, и погонялы стали бить его резиновыми дубинками. Это продолжалось довольно долго. Наконец Паклин попросил прекратить избиение и обещал больше никогда не красть. После этого в бараке краж не было.

Но, несмотря на известное облегчение, наше положение продолжало оставаться невыносимым. Одни пытались изменить свое положение бессмысленным побегом, другие – болезнями, которые сами же и вызывали. Самым распространенным средством был понос: натощак пили сырую воду или глотали мыло. Но часто случалось, что ослабленные люди не выдерживали даже такого недомогания и вместо короткого отдыха, к которому они стремились, зарабатывали себе вечный покой.

Ежедневно кто-нибудь специально обмораживал себе части рук или ног. Это делалось очень просто: нужно было всего лишь на несколько минут снять рукавицы или неаккуратно обмотать ноги, и обморожение второй или третьей степени обеспечено. Если в первом случае человек мог рассчитывать поправиться через два-три месяца, то во втором случае он мог потерять руку или ногу.

После всего этого на работу выходила лишь половина заключенных. Те же, кто от работы освобождался, еды получал все меньше. Голод становился все более невыносимым, цена одной миски баланды стала равной цене человеческой жизни.

Так, раз случилось, что во время раздачи обеда одного парня толкнули и он разлил свою баланду. В первый момент он не знал, что делать, затем, недолго думая, он бросился на пол спасать то, что можно было спасти. Он как собака слизывал остатки баланды с пола. И долго еще после этого он не мог успокоиться, плакал, словно ребенок. Мои друзья, к немалому удивлению остальных, поделились с ним хлебом.

– Смотрите, они дали ему хлеб, – слышалось из всех углов.

Панов не забыл стычки со мной, происшедшей в первый день моего бригадирства, и постоянно искал возможность рассчитаться со мной. При выполнении нормы, не обходилось и без обмана. Группа, вырезавшая мох, складывала вырезанные квадраты таким образом, что в середине оставалось свободное пространство. Панов приметил это.

– Бригадир, быстро иди сюда! – крикнул он.

Когда я остановился от него метрах в пяти, он спросил:

– Что делают эти люди?

Я удивленно посмотрел на него.

– Что ты дураком прикидываешься?

– Что вы имеете в виду? – спросил я.

– Я сейчас тебе покажу, что я имею в виду!

– Объясните мне, что здесь не в порядке?

– Поди к той группе справа вверху и посмотри, чем она занимается.

Панов насмешливо смотрел на меня. Повернувшись в ту сторону, я стал думать, как бы выпутаться. Едва Панов задал мне первый вопрос, я уже знал, чего он хочет. Подойдя к той группе, я начал неестественно ругаться, обвиняя их в том, что они всех обманывают.

Возвращался я к Панову не спеша, стараясь хоть на немного отложить неминуемое. Я снова остановился в пяти метрах от него.

– Подойди ближе и расскажи, что ты там увидел.

Я что-то невнятно пробормотал.

– И кого же это вы, фашисты, хотите обмануть?

– Это не обман. Люди страшно ослабли и таким образом они хотят облегчить свое положение.

– А, так ты их защищаешь?! Покрываешь врагов, обманывающих советскую власть?

– Я их не защищаю, я пытаюсь вам объяснить.

– Что ты хочешь мне объяснить? – Панов весь задрожал.

Я не знал, что мне делать. Тут Панов снял с плеча винтовку и плоской стороной штыка ударил меня но щеке.

– Марш отсюда!

Но только я повернулся, как ощутил на своей спине удар прикладом. У меня тут же сперло дыхание, я оступился и упал в снег.

Вечером, вернувшись в лагерь, я попросил часового отвести меня к начальнику лаготделения. Я ему рассказал все, что произошло, и попросил освободить меня от обязанностей бригадира. Начальник не соглашался. Однако, когда я заявил, что с сего дня не считаю себя бригадиром, он сдался. Но велел потерпеть еще три-четыре дня, пока не назначат нового бригадира.

На следующий день произошло нечто такое, что заставило меня тут же отказаться от бригадирских обязанностей. Один двадцатилетний парень решил во время работы немного отдохнуть и уселся на снег. Заключенным разрешалось отдыхать только всем вместе, причем всего лишь пять минут через каждые два часа работы. Один из помощников Панова, заменявший его в тот момент, приказал парню встать, но тот словно не слышал его.

– Ты встанешь или нет? – крикнул конвоир.

Парень ответил, что он болен и больше работать не может. Конвоир, находившийся метрах в ста от нас, приказал парню подойти к нему. Нам не было слышно, что кричал конвоир и что ему на это отвечал парень, но мы видели все их жесты и движения. Конвоир добивался от парня, чтобы он отошел в сторону. И как только парень сел на то место, какое ему указал конвойный, последний снял винтовку и выстрелил. Пуля попала в парня, который в предсмертном порыве полуобернулся к нам и тут же упал замертво. Из ближайшей казармы, встревоженные выстрелом, выскочили солдаты. Вскоре прибыла и комиссия, которой убийца объяснил, что и как произошло.

Через два дня нам зачитали приказ начальника конвойной части Норильска, в котором объявлялась благодарность конвойному, предотвратившему, благодаря своей бдительности, попытку к бегству. Кроме того, ему выдали премию в размере пятисот рублей. После всех этих событий мои мысли были заняты только одним – как спастись от верной смерти? Я видел только одну возможность – покалечить себя.

Я решил отморозить себе пальцы на левой ноге. Утром, обуваясь, я намотал на левую ногу столько тряпок, что еле засунул ее в валенок. Таким образом, нога в валенке не могла шевелиться и циркуляция крови была затруднена. В тот день было очень холодно, и я был уверен, что все завершится удачно. Для полной же уверенности я отошел в сторону, чтобы меня никто не видел, и смочил пальцы левой ноги. Я старался как можно меньше двигаться, чтобы нога окоченела. Я мечтал о том, как уже сегодня окажусь в больнице в теплой постели и, наконец, высплюсь. Лечение, вероятно, будет продолжаться несколько месяцев. Конечно, ожидают меня и страшные боли, поскольку вместе с валенком с замерзшей ноги сдирается и кожа. Но что это в сравнении с наступившим потом покоем? Тогда я не задумывался над тем, что на всю жизнь могу остаться калекой.

Возвращаясь в лагерь, я удивлялся, что не чувствую боли. Утешал себя тем, что при отмораживании боль проявляется через несколько часов. В бараке товарищ помог мне снять левый валенок. Как я был разочарован, определив на ноге лишь обморожение первой степени. В один миг растаяла мечта о теплой постели и покое. Но я все-таки пошел в амбулаторию. Просидев три часа в очереди, в кабинете у врача я не услышал тех слов, которых жаждал услышать.