– Считайте, приятель, что вы нарушили свое обещание дочери. Вы больше никуда не едете, и этот автобус тоже никуда не едет, и все, кто в нем находится, тоже никуда не едут, пока мы не проведем самое тщательное расследование. На сегодня для всех вас путешествие закончено, а вы, господин водитель, арестованы.

Вот, значит, чем дело обернулось. Улыбка Родео окончательно погасла, и он, шаркая, повернулся, заложил руки за спину, а коп забрал ключи, надел на Родео наручники, а я просто сидела и смотрела. Казалось, это происходит понарошку, казалось, такого просто не может быть. Но, сами видите, может.

Родео обернулся ко мне, и от его взгляда у меня чуть сердце не разорвалось.

– Прости меня, – проговорил он одними губами. Я ничего не сказала – только кивнула.

Коп сказал все, что в таких случаях полагается, – про право хранить молчание и так далее, и тому подобную лабуду, а потом вывел Родео из автобуса и рявкнул, обращаясь к нам: – Следуйте за мной.

Так закончилось наше путешествие…

За восемь миль до цели!

– Облом, – сказал Сальвадор.

– Да, брат. Можно и так сказать, – отозвался Лестер и сплюнул на землю под ногами.

Мы все сидели на бревне, метрах в трех от автострады. Коп топтался поодаль – вел переговоры по рации. Дверь Яджер была заперта, ключами завладел коп. Он разрешил нам чуть-чуть опустить почти все стекла, но я боялась, что Глэдис и Айван, оставшиеся в автобусе, перегреются.

Теперь мы во всем разобрались, исходя из слов копа и тех подробностей, в которые посвятила нас Вэл – кое-как посвятила, а потом разревелась так, что язык отнялся. Вэл не девятнадцать лет, а семнадцать, и учится она не в колледже, а в школе. Но в остальном все правда. С родителями она поссорилась, потому что они ее не принимают такой, какая она есть. Из дома ее не то чтобы прямо выгнали, но поставили перед выбором: либо она остается такой, какой хочет быть, либо остается жить с ними под одной крышей. Либо одно, либо другое. Думали, это на нее подействует.

А она взяла и сбежала. Когда она не вернулась домой и не попросилась ночевать ни к кому из друзей, родители рассудили, что на неспокойных улицах Миннеаполиса ее наверняка похитил какой-нибудь маньяк.

Вэл, наверно, раз десять попросила прощения, пока наконец Родео – руки у него были скованы за спиной, но смотрел и разговаривал он с неподдельной мягкостью – не произнес: – Ничего-ничего, Вэл. Я на тебя не сержусь. Ни капельки. Я на твоей стороне, детка. Поняла? – а она похлопала глазами, и снова разревелась, и сказала: – Поняла, – а потом: – Спасибо, – и я снова припомнила, за что люблю Родео (ну, вообще-то, об этом я никогда и не забывала).

Коп, сердито топая, вернулся к нам, и лицо у него было такое кислое, будто он жевал лимонные корки.

– Короче. У нас тут непростая ситуация, и ваше дело – слушать, что я скажу, а потом делать, что я скажу. Ясно? – Он окинул нас суровым взглядом, словно перед ним была шайка отъявленных рецидивистов. – В нашем округе сейчас некоторый дефицит кадров, и мой напарник сейчас в двух часах езды отсюда, на вызове. В моей машине вы все не поместитесь, а я не собираюсь два часа загорать тут на обочине. А значит, – у меня промелькнула мысль, что он собирается всех нас отпустить, и мое сердце встрепенулось, но он скривился, укоризненно покачал головой, словно в его непростой ситуации виноваты мы, и сказал, указывая на Вэл, а потом на Родео: – Вы и вы, пройдемте. Отвезу вас в участок, где вы, мисс, позвоните родителям, а вы, сэр, останетесь под стражей до предъявления обвинений и внесения залога. – Его взгляд переполз, как змея, с Родео и Вэл на остальных.

– Вы, – сказал коп, тыча пальцем чуть ли не в лицо Лестеру, – Лестер Вашингтон, будете дожидаться здесь. Через двадцать минут я вернусь, и чтоб вы были на этом самом месте. Ваши водительские права у меня в кармане, и ключи тоже, и если, когда я вернусь, я не увижу вас на этом самом месте, вам будут грозить обвинения в сопротивлении аресту, бегстве с места преступления и неподчинении законным требованиям сотрудника полиции, и вообще куча лишних неприятностей. Ясно?

Лестер, поджав губы, кивнул, а коп сердито пододвинулся к нему. – Ясно? – спросил он снова, повысив голос. – Лестер посмотрел на него. И сказал: – Да… сэр.

– Это, дети, и вас касается, – сказал коп, обернувшись ко мне и Сальвадору, тыча в нас своим уродливым пальцем. – Ясно вам? Отсюда – никуда.

– Разве вы не собираетесь надевать на нас наручники? – сухо спросил Сальвадор.

Коп сощурился:

– Детям мы наручники не надеваем, мальчик.

Сальвадор надменно выгнул бровь и отвернулся.

– Пройдемте, – сказал полицейский и сделал знак, чтобы Родео встал. Родео посмотрел на меня умоляюще – мол, прости – и встал на ноги, а коп схватил его за локоть и потащил к машине. Однако, не сделав и двух шагов, Родео остановился.

Обернулся, посмотрел на меня серьезно, многозначительно.

– Ты должна это сделать, пташка, – сказал он. – Вниз сквозь облака. Вернись к своим корням. Помни про Эврику.

У меня перехватило дух. Мой мозг защелкал шестеренками, раскочегарился, зачихал и набрал обороты, словно мотор Яджер в холодное зимнее утро. Я старалась не подавать виду, но знала: глаза у меня стали больше того колпака от колеса, который Сальвадор забрал на память. Большинству людей показалось бы, что Родео несет какую-то несусветную хиповскую ахинею. Я это точно знаю, потому что коп недовольно фыркнул и сказал: – Некогда мне слушать эту вашу хиповскую ахинею. Пройдемте.

Но я четко поняла, что мне велел Родео.

Быстро кивнула ему, все еще пытаясь собраться с мыслями. Он улыбнулся мне слабой улыбкой, чуть-чуть ободряюще, но в основном встревоженно, а потом повернулся спиной и безропотно позволил, чтобы этот хам в форме увел его к полицейской машине, и пригнул голову, и сел на заднее сиденье, и дверца за ним захлопнулась.

Вэл, не переставая всхлипывать, подчинилась приказу копа, села на переднее сиденье.

– Отсюда – никуда! – рявкнул коп напоследок, сел в машину и умчался, плюясь из-под колес грязью и гравием, светя мигалкой и вереща сиреной.

А мы все сидели, провожая его взглядом.

– Приятный человек, – сказал Лестер.

Я посмотрела на своих мрачных соседей по бревну.

У Лестера вид был встревоженный, но непокорный: он нервно кусал губы и сердито насупился.

У Сальвадора вид был приунывший, испуганный и возмущенный – да, все одновременно.

Ну а у меня, могу предположить, вид был очумелый. Возможно, с легкой примесью ликования. Но в основном очумелый.

Потому что я не вполне знала, что теперь случится.

Но одно я знала точно: когда пройдет двадцать минут и этот коп со своим указующим перстом вернется, меня уже тут не будет, черт подери.