— Может, и не из него…

— Из него! Мужика помнишь, который в гости приходил, когда родители были, коротконогий такой, в очках? Он уже дважды совался в этот фургон! А усатый, который сейчас покурить вышел? Это же хозяин попавшей под колеса собачки! Нас обложили слежкой, дом прослушивают, и штаб у них в фургоне!

— Ладно, следопыт, ты все узнал, что дальше?

— Возвращаемся в кухню, берем этого придурка в белом плаще и отводим его в фургон!

— Зачем? — опешила я.

— Да чтобы они не лезли за ним в дом! Не трогали здесь ничего, не допрашивали меня и не угрожали!! Они его ищут? Доставим, сонного и тепленького!

— Я не буду этого делать.

— Конечно! Тебя же не совали мордой в газовую горелку!

— Коля, ты не понимаешь! В фургоне могут сидеть не те люди.

— Я все прекрасно понимаю. Не хочешь — не надо. Сам сделаю.

Он ковыляет к лестнице вниз. Я иду рыть керамзит. Спускаться ему трудней, чем подниматься, мне слышно его натужное дыхание и тихие ругательства.

Слава богу, это не винтовка с оптическим прицелом. Это странный прибор с выдвигающимися ножками, коротким прикладом и направленной антенной, которую Коля при закапывании повредил, и теперь она болтается сбоку на проводке. Металлическая выдвижная трубка, очень похожая на дуло. И есть что-то очень похожее на оптический прицел, и сетка на нем присутствует. Я думаю, думаю, зарывая это странное устройство обратно в керамзит, потом мои пальцы натыкаются на наушники, и, вытащив их, я понимаю, что если бы антенна работала и не повредился провод наушников, то, направив прибор на фургон, я бы, наверное, могла услышать разговоры людей в нем. Смешно. Можно было бы стащить эту подслушку вниз, устроиться за кухонным столом, громко придумывать с Колей новые истории и тут же выслушивать комментарий подслушивающих нас людей… Если, конечно, это чудо техники работает само по себе и не требует предвари-тельной установки микрофона… кого же ты тут слушала, Мадлен? Подхожу к окну. Смотрю на дорогу, на еле видимый вдали пункт охранника на въезде в поселок… Может быть, переговаривающихся людей в автомобилях, проезжающих мимо?

Когда я спустилась, то обнаружила в коридоре зачумленного снотворным Артура и Колю, наматывающего на гипс полиэтиленовый пакет.

— Мы идем прогуляться, — многозначительно сообщил Коля.

— Я не хочу гуляться, — пробормотал Артур, — но молодой человек сказал, что отведет меня в нужное место и я смогу наконец попасть в Санкт-Петербург.

— Мне показалось, что вам нужен Амстердам, — пожала я плечами.

— В идеале, да. Амстердам — это, конечно… хотя я, к примеру, с удовольствием уплыл бы в Нью-Йорк… — Помявшись, он решился:

— Извините, конечно, я ничего не понимаю, я могу увидеть учительницу пения?

— Э-э-э… которую? — я лихорадочно соображаю, что сказать.

— Сейчас я вас отведу в грязно-желтый фургон через дорогу, тут недалеко, — вступает Коля, — и там вы увидите и учительницу пения, и учителя физкультуры, и даже стипендиатов высших курсов защитников родины и ее интересов!

— Стойте! — мне стало немного жалко этого человека в плаще, загаженном шоколадным коктейлем. — Если хотите, расскажите все быстро. Прямо сейчас, вот тут, в коридоре. Что вам обещала Ляля?

— Какая Ляля?.. — он искренне удивлен.

Коля, стоя сзади задумавшегося мужчины, делает мне руками знаки, угрожающе кривляется и показывает на часы.

— Часы! — теперь я показываю на него пальцем.

— Мона, я тебя умоляю, оставь свои материнские инстинкты для детей!

— У тебя часы такие же!

— Это подарок, я никому не отдам мои часы! — заводится Коля. — Разреши нам уйти, человек спешит в Амстердам!

— Который час? — я дергаю уже уходящего Артура за руку.

— Э-э-э… — Он делает свой коронный взмах левой рукой и таращится на часы на белом ремешке.

— Это дорогие часы? — Я отталкиваю Колю, который хватает Артура за полу плаща и тащит за собой.

— Очень дорогие, а что? Корпус из платины, это швейцарские часы… Отпустите же! Вы порвете плащ!

— Все! Мы уходим! — под треск материи Коля утаскивает ночного гостя в дверь.

Из кухни выходит Сюшка с грязной мордочкой. Хватаю ее под мышку и несу к раковине.

— Еще пописать! — требует она, когда я закончила промокать ее лицо полотенцем.

Помогаю ей взобраться на большой унитаз. Замечаю, что от нетерпения трясу ногой, как фокстерьер перед охотой.

— Гулять! — натягивая колготки, объявляет Сю-ша свой вариант достойного завершения дня.

— Через полчасика, ладно?

— Спать! — соглашается она и направляется к лестнице.

Я обгоняю ее на ступеньках и карабкаюсь по почти отвесной лестнице на чердак.

— Маленьким девочкам сюда нельзя! — на всякий случай грожу ей пальцем с чердака в открытый люк.

— Знаю, — говорит Сюша снизу. — Там Хока!

Ну вот, оказывается, я знаю еще не всех жителей этого дома…

В подзорную трубу виден грязно-желтый бок фургона и какой-то значок на нем… Наведя резкость, я, опешив, несколько секунд рассматриваю веселого слоненка и начинаю думать, что воображение сыграло с Колей плохую шутку, но потом замечаю движение сбоку и вижу их обоих, хромающего Колю и пошатывающегося Артура…

Этим утром оперуполномоченный Петя выехал в Москву. Он не успел поучаствовать в обыске квартиры Моны Кукулевской, напросился в группу, осматривающую ее дачу, и был наказан. Во-первых, на даче ничего стоящего не оказалось. Во-вторых, Петя провалился в прогнивший погреб в сарае.

Осмотрев его локоть и щиколотку, московские коллеги успокоили: “Хорошо отделался” — и посадили голой ногой в ручей.

Через десять минут подобного охлаждения растянутых связок ступня Пети и щиколотка чуть повыше косточки стали красными, а сам Петя синим. Его трясло так, что на остановках у светофоров дрожал и дорогой милицейский джип, и шесть сотрудников в нем. Сотрудники не выдержали, влили в Петю триста граммов спирта, и он перестал дрожать, правда, через некоторое время запел.

Узнав о находке в гараже Димы Гольтца, Петя перестал петь и пытался заплакать. Поэтому коллеги вручили находку ему и, чтобы не брать грех на душу, посадили с оказией в фургон “Лаборатория” и приказали довести его до места и сдать с рук на руки лично следователю Поспелову.

Петя свалился на руки Поспелову, крепко прижимая к себе металлический чемодан, и в исполнении, и в устройстве замков, и в материале изготовления полностью повторяющий собой тот, который изъяли у самоубийцы Моны Кукулевской.