Король его тоже не одобрил. А короли небось знают толк в людях.

— Он пригрозил вам жалобой в полицию… и еще санитарного инспектора вызвать… а те-то и рады с честных людей деньги брать…

Верно.

Санитарный инспектор в пансионе появлялся дважды в год, и к каждому его визиту пан Вильчевский готовился загодя, а после долго страдал бессонницей и расстроенными нервами, ибо с каждым годом визиты эти обходились все дороже.

А внеурочный и вовсе встал бы в безумную сумму.

Тут уж и вправду дешевше с окороком расстаться было.

— Вот так лучше… — сказал тот самый мягкий голос. — А теперь вы вернетесь к себе и ляжете… вы нуждаетесь в отдыхе… вы очень устали, убирая этот нумер…

Пан Вильчевский кивнул. Конечно, устал… этакий беспорядок.

— Вы забудете о том, что видели здесь… и о том, кого встречали…

Как забудет?

Но память уже плавилась свечным воском, тем самым, пятна от которого оставались на ковре и мебели… надо будет все одно побеседовать с паном Зусеком. Это ж ни в какие рамки не вписывается — свечи в номере держать! А на что газовые рожки тогда? Или вот лампы масляные, зря, что ли, на них пан Вильчевский тратился?

— И чем тебе малыш не угодил? — Это пан Вильчевский услышал, когда шел к двери, всецело сосредоточенный на мыслях о свечах, безалаберности жильцов и новом, потенциальном, ущербе. — Этот от него теперь не отстанет…

— Пускай не отстает. Мне какое дело?

Протяжно заскрипела кровать.

— И ко всему он мне не нравится.

— А по мне — забавный.

— Охотник.

— Это недоразумение? Брось… тебе повсюду охотники мерещатся…

— От него пахнет… иначе.

— В каком смысле?

— Не знаю. Просто иначе. Не человеком… держись от него подальше. Мальчишка не так прост, как хочет казаться…

Мальчишка.

Наглый мальчишка, который покусился на святое — на доходы пана Вильчевского! А ведь было же, было предчувствие, что ждать от этого мальчишки следует исключительно неприятностей. И вот, не послушал себя же… и что теперь? Выселить? Так побежит, наглец этакий, жалобы писать… и пан Вильчевский жалобщиков не боится, но вот пойдут же проверять… заявятся чинуши… и каждому поклонись, каждому поднеси… Боги милосердные…

Он остановился в коридоре, прижав руку к сердцу, которое колотилось как-то совсем уж быстро. Этак в волнениях остатки здоровья и растеряются… нет, надобно прилечь… подумать… не выгонять наглеца, но… потерпеть. Верно матушка покойная говорила, что терпение есть величайшая из добродетелей… мудрою женщиною была…

У пана Вильчевского почти получилось дойти до своих покоев. Не хватило малости. Он уже поднимался по лестнице, когда увидел Гавриила. В новом костюмчике. Светленьком двубортном пиджаке с розаном в петлице, в штанах с лампасами, в шляпе соломенной… и сам вид его, развеселого, знать не знающего о душевных метаниях пана Вильчевского, вверг последнего в полнейшее душевное расстройство.

Ишь… собрался куда-то.

А куда?

Вечер уже, девятый час. Приличные люди в этакое время дома сидят, ко сну собираются, а этот… не на свидание ли, часом? Аль еще куда?

И вдруг пана Вильчевского осенила удивительная в кристальной ясности своей мысль: надобно пойти за подозрительным жильцом и выяснить, где он бывает. Там, глядишь, и вскроется что-нибудь этакое, что позволит пану Вильчевскому на законных основаниях контракт расторгнуть.

Меж тем Гавриил вертелся в холле перед огроменным зеркалом, которое осталось непроданным единственно потому, что не нашлось желающих на этакую бандурину. Он поворачивался к зеркалу то одним боком, то другим, то корчил рожи, каковые представлялись пану Вильчевскому преотвратительными.

Конечно, ему-то невдомек было, что сии выражения лица были изображены в чудесной книге пана Зусека, где имелись и рекомендации, когда и какое выражение бывает уместно.

Однако, к превеликому огорчению Гавриила, давалась ему лишь физия за номером три, «задумчивость», тогда как надобны были первая — «глубокая отрешенность» и пятая — «искреннее удивление». С удивлением было особенно тяжко, ибо Гаврииловы брови не желали взметываться, как сие было описано, а рот — аккуратно округляться. Нет, он округлялся, но как-то так, что сразу за губами тянулись щеки и подбородок и само лицо делалось донельзя уродливым.

Конечно, пан Зусек указывал, что для овладения мастерством прикладной физиогномики требуется время и немалые усилия, но времени у Гавриила не было, а вот усилия он прикладывал.

Не помогало.

Вздохнув, он поправил розан, тросточку, поставленную к зеркалу, купленную единственно для полноты образу, поднял.

Панна Эржбета имела дурное для женщины обыкновение прогуливаться по вечерам. И для прогулок словно нарочно выбирала места уединенные. И ныне своим привычкам не изменила.

Она покинула квартиру в четверть девятого, и пусть бы на улице было еще светло — червеньское солнце долго висело над горизонтом, но фонари уже зажигали. А улицы — опустели.

Панночка Эржбета шла неспешным шагом, пребывая в той самой глубокой задумчивости, которая Гавриилу никак не удавалась. Она свернула на боковую улочку… и еще на одну, которая выводила к парку.

Что за беспечность!

Но гнев, прежде Гавриилу несвойственный, он сдержал… и держал до того момента, когда путь панночки заступили.

Заступил.

Она сама-то сперва не поняла, откуда возник этот мужчина, огромный, косматый, виду предикого. Сразу вспомнилась гиштория о благородном варваре и прекрасной княжне, что обрела истинную любовь в его объятиях. Но в книге не говорилось, пахло ли от варвара конским потом, немытым телом и одеколоном, призванным, верно, перебить иные ароматы.

И Эржбета, зажав нос, отступила.

— Извините, — сказала она, сделав попытку обойти человека, однако он, хохотнув, вновь дорогу заступил.

— Здравствуй, невестушка! — Он протянул к Эржбете руки, наверняка намереваясь заключить ее в объятия, быть может, даже страсти.

Но Эржбета вдруг ясно осознала, сколь разительно сия страсть будет отличаться и от книжной, и от воображаемой.

— Вы кто?

— Как — кто? — Он икнул. — Жених твой! Че, мамашка не написала? Говорила, что от… отпиш… ну ты поняла…

Эржбета кивнула. Поняла.

— Правда, она сказала, что ты кобениться станешь. Но ничего, я норовливых баб страсть до чего люблю…

Жених… баронет… тот самый баронет, который… а предыдущий, пострадавший от Эржбетиной ярости, тогда кто?

— Отпустите, — жалобно пискнула Эржбета, как никогда прежде ощущая свою неготовность к счастливой семейной жизни.