Перекидываю ремешок сумочки на другое плечо и беру его под руку.

— Мы идем куда-нибудь вечером или не идем? — Я тащу его за собой. — Так вот: я хочу найти хоть что-нибудь поприличней.

— Но ты и так выглядишь как конфетка. Вполне прилично одета.

— Мне нужны новые джинсы и какая-нибудь кофточка. — Я останавливаюсь и гляжу на него. — А ты поможешь мне выбрать.

Видимо, он польщен.

— Ладно, — говорит он, улыбаясь, — согласен.

И я тащу его дальше.

— Но слишком не обольщайся, — дергаю я его за руку, чтобы проникся, о чем я толкую. — Я говорю, поможешь, но выбирать буду я, понял?

— Что-то ты сегодня уж совсем распустилась, — замечает он. — Я, конечно, тебя прощаю, но заруби себе на носу, детка, только по своей доброте.

— А с чего это ты сегодня такой добренький? — спрашиваю я уверенно, потому что считаю, что он блефует.

Заглядываю ему в лицо, вижу, как он сжимает губы, и моя уверенность куда-то быстро испаряется.

— Позволь тебе напомнить, — произносит он с умным, загадочным видом, — ты обязана во всем меня слушаться, у нас договор.

Все, уверенности как не бывало.

Эндрю усмехается и точно так же дергает меня за руку.

— А поскольку ты мне разок позволила уже поласкать твои прелести, — прибавляет он, и я таращу на него глаза, — если прикажу лечь и раздвинуть ножки, ты должна немедленно и беспрекословно повиноваться, понятно?

Я незаметно скашиваю глаза по сторонам: вдруг кто-нибудь услышит, что он тут мне поет? Эндрю проговорил все это далеко не шепотом, такого я от него никак не ожидала.

Он замедляет шаг и наклоняется к моему уху:

— Если не будешь слушаться, капризничать по пустякам, придется снова устроить тебе небольшую пытку язычком между твоих миленьких ножек. — Он дышит мне в ухо, и в сочетании с этими жаркими словами меня бросает в дрожь, а между ног становится тепло и влажно. — Теперь твоя очередь, детка.

Он снова отстраняется, и мне хочется пощечиной сбить ухмылку с его лица, но, боюсь, ему это только понравится.

Интересная дилемма. Слушаться его во всем или взбунтоваться, зато получить обещанную «пытку»? Ммм. Кажется, я все-таки куда бо́льшая мазохистка, чем раньше думала.

* * *

Наступает вечер, и я готова к вечерней прогулке. На мне новенькие, плотно облегающие джинсы, симпатичный и довольно сексуальный обтягивающий черный топик без бретелек, потрясающие черные туфельки на каблуке.

Эндрю стоит в дверях и таращит на меня глаза.

— Начинаю добреть прямо сейчас, — говорит он, входя в комнату.

На этот раз я заплела две косички, по одной на каждом плече; обе доходят как раз до грудей. И еще я всегда оставляю несколько прядей, которые свободно падают на лицо: я видела, что на других девчонках это смотрится классно, почему бы и мне так не делать?

Похоже, Эндрю тоже нравится. Он трогает косички, гладит их пальцами.

Я краснею.

— Деточка, кроме шуток, черт возьми, я потрясен… Да ты просто красотка!

— Спасибо…

Господи, кажется, я хихикнула.

Тоже оглядываю его с головы до ног. Он все в тех же джинсах, простой футболке и черных туфлях, но кажется мне самым красивым мужчиной на свете, и мне плевать, что на нем надето.

Мы идем к выходу, и в лифте, да и в коридоре тоже, я ловлю на себе взгляды мужчин; и кое-кто из них, оглядываясь на меня, рискует свернуть себе шею. Эндрю замечает это, и, кажется, ему это очень нравится. Вышагивая рядом со мной, он так и сияет. Чувствую, что и у меня щеки краснеют, как помидоры.

Сначала мы отправляемся в какой-то клуб и где-то с часик слушаем живую музыку. Потом хотим выпить, и у меня спрашивают удостоверение личности: а вдруг мне нет еще восемнадцати. Документа с собой не оказалось, и выпить мне не дают. Тогда Эндрю ведет меня в другой бар.

— Тут пан или пропал, — говорит он, когда мы рука об руку подходим к дверям. — Чаще всего спрашивают, но бывает, что повезет, а если тебе на вид не меньше двадцати, то и не заморачиваются.

— Мне будет двадцать один через пять месяцев, — говорю я, крепко сжимая его руку, когда мы переходим на перекрестке оживленную улицу.

— А я, когда увидел тебя в автобусе, очень боялся, что тебе еще только семнадцать.

— Семнадцать?

Неужели я так молодо выгляжу? Сейчас это мне ни к чему.

— Послушай, я встречал пятнадцатилетних девиц, которым можно было дать двадцать, если не больше.

— Так ты считаешь, что мне на вид семнадцать?

— Нет, лет двадцать, думаю. Это я просто так ляпнул.

Ну слава богу.

Этот бар немного поменьше, и публика здесь помоложе: от двадцати пяти до тридцати где-то. В глубине помещения видны несколько бильярдных столов, освещение приглушенное, ярче всего освещены именно эти столы; туалеты справа по коридору. В отличие от первого бара, здесь густо накурено, но меня это мало волнует. Я не люблю курить, но прокуренный бар дело нормальное. Без табачного дыма словно чего-то не хватает.

Из динамиков на потолке льется какая-то знакомая рок-музыка. Слева небольшая сцена, где обычно выступают музыканты, но сегодня она пуста. Впрочем, это совсем не портит тусовочной атмосферы заведения: что говорит мне Эндрю, едва можно разобрать — все заглушает музыка и громкие голоса вокруг.

— Ты в бильярд играешь? — кричит он, наклоняясь к самому моему уху.

— Играла несколько раз! — кричу в ответ. — Только плохо получалось, похвастать нечем.

Он тянет меня за руку, и, осторожно проталкиваясь сквозь плотную толпу, мы направляемся к бильярдным столам: там хоть свету побольше.

— Сядем здесь, — говорит Эндрю; теперь он может слегка понизить голос, хотя динамики орут прямо перед нами. — Это будет наш столик.

Сажусь за небольшой круглый столик, прижатый к стене прямо под лестницей, ведущей на второй этаж. Кончиком пальца отодвигаю подальше полную окурков пепельницу. Скоро подходит официантка.

А Эндрю уже возле бильярдных столов, разговаривает с каким-то парнем, наверное, хочет вступить в игру.

— Извините, — говорит официантка, убирая грязную пепельницу и ставя на ее место перевернутую вверх донышком чистую. Влажной тряпкой протирает крышку стола, а заодно и пятно под пепельницей.

Я улыбаюсь ей. Это хорошенькая черноволосая девушка моего возраста, может, чуть старше; в одной руке у нее поднос.

— Вам что-нибудь принести?

У меня только один шанс: надо вести себя так, как ведет себя всякий, у кого не спрашивают документа, подтверждающего возраст.

— «Хайнекен», пожалуйста.