«Я не делал этого», – сказал мне Джейкоб.

«Я тебе верю», – сказал я, и это была правда.

В тот день, когда Джейкоб должен был в качестве домашнего задания найти себе друга, тем двум маленьким девочкам, с которыми он познакомился в песочнице, пришлось уйти. Они убежали, не попрощавшись, и оставили моего тринадцатилетнего брата одного копаться в песке.

Я боялся снова смотреть на маму, а потому подошел к песочнице и сел на бортик. Колени доходили до подбородка. Я был слишком велик для этой коробки, а мой старший брат втиснулся в нее, и это вообще выглядело безумием. Я подобрал камень и стал ковырять им песок.

– Что мы ищем? – спросил я.

– Аллозавра, – ответил Джейкоб.

– А как мы узнаем, что нашли его?

Лицо Джейкоба осветилось.

– Ну, его позвоночник и череп будут не такими тяжелыми, как у других динозавров. В переводе его название означает «другой ящер».

Любой подросток возраста Джейкоба, глядя на то, как мой брат играет в палеонтолога в песочнице, усомнился бы в том, что у этого парня когда-нибудь были друзья.

– Тэо, – вдруг прошептал Джейкоб, – ты знаешь, мы ведь не найдем здесь аллозавров.

– Гм… да. – Я засмеялся. – Но если бы нашли, вот было бы событие, верно?

– Приехали бы фургоны с репортерами, – сказал Джейкоб.

– Записали бы сюжет, мы попали бы в шоу Опры, – ответил ему я. – Двое детей нашли скелет динозавра в песочнице. Мы могли бы даже оказаться на коробках с хлопьями.

– Легендарные братья Хант. – Джейкоб усмехнулся. – Вот как нас называли бы.

– Легендарные братья Хант, – повторил я, наблюдая, как Джейкоб все глубже закапывается своей лопаткой, и подумал: скоро ли я перерасту его?

Я не совсем понимаю, что происходит.

Сперва я решил, что, может быть, так положено, как в том случае, когда маму вывезли из больницы на кресле-каталке после рождения Тэо, хотя она легко могла выйти сама и нести его на руках. Может, такие у них обязанности, вот почему бейлифы вывели меня из зала суда. На этот раз они немного менее охотно прикасались ко мне. Я подумал, они отведут меня к входу в здание или, может, туда, откуда обвиняемых забирают и отвозят домой.

Вместо этого меня снова суют сзади в полицейскую машину и два часа тридцать восемь минут везут в тюрьму.

Я не хочу сидеть в тюрьме.

Меня высаживают из машины не те полицейские, которые ведут в тюрьму. Они одеты в форму другого цвета, внутри мне задают те же вопросы, что и детектив Мэтсон в полицейском участке. На потолке люминесцентные лампы, как в «Уолмарте». Из-за этого я не люблю ходить в «Уолмарт» – лампы шипят и трещат из-за трансформаторов, и я боюсь, как бы на меня не обвалился потолок. Даже сейчас я не могу говорить спокойно, то и дело поглядываю вверх.

– Я бы хотел позвонить маме, – говорю я полицейскому.

– Ну а я хотел бы выиграть в лотерею, но что-то подсказывает мне: ни один из нас не получит желаемого.

– Я не могу остаться здесь.

Он продолжает печатать на компьютере.

– Не помню, чтобы я тебя об этом спрашивал.

Этот мужик совсем тупой? Или пытается взбесить меня?

– Я учусь в школе, – принимаюсь объяснять я с тем же успехом, как растолковывать, что такое масс-спектрометрия человеку, который не имеет понятия о трасологическом анализе. – Мне нужно быть в школе утром к семи сорока семи, или я не успею добраться до своего шкафчика перед уроком.

– Считай, что у тебя зимние каникулы, – отвечает полицейский.

– Зимние каникулы начнутся с пятнадцатого февраля.

Он нажимает последнюю клавишу и говорит:

– Ладно. Поднимайся. – (Я встаю.) – Что у тебя в карманах?

Я смотрю на свою куртку:

– Мои руки.

– Ты, значит, умник, – заявляет полицейский. – Выворачивай их, живо!

Смутившись, я показываю ему раскрытые ладони. В них ничего нет.

– Карманы.

Я вынимаю пластинку жвачки, зеленый камешек, кусочек обкатанного морем стекла, полоску наших с мамой фотографий и кошелек. Он забирает все это.

– Эй…

– Деньги будут положены на твой счет, – говорит полицейский.

Я смотрю, как он пишет что-то на листке бумаги, потом открывает мой кошелек, вынимает из него деньги и изображение доктора Генри Ли. Начинает пересчитывать купюры и случайно роняет их, а когда подбирает, они в беспорядке.

На лбу у меня выступает пот.

– Деньги, – говорю я.

– Я ничего не взял, если тебя это беспокоит.

Я вижу, как двадцатка трется об один доллар, а пятидолларовая банкнота перевернута, президент Линкольн лежит вниз лицом.

В моем бумажнике всегда полный порядок, купюры разложены в соответствии с номиналом, от мелких к крупным, и все повернуты портретами вверх. Никогда я не брал деньги из маминого кошелька без ее разрешения, но иногда без ее ведома раскладывал их. Мне просто неприятна мысль об этом хаосе; достаточно мешанины в кармашке с мелочью.

– Ты в порядке? – спрашивает полицейский, и я понимаю, что он пялится на меня.

– Не могли бы вы… – Я едва говорю, так сжалось у меня горло. – Не могли бы вы сложить купюры по порядку?

– Это еще зачем?

Прижав руки к груди, я указываю на стопку бумажек указательным пальцем и шепчу:

– Пожалуйста, положите один доллар сверху.

Если деньги будут выглядеть как положено, хотя бы это одно останется неизменным.

– Я в это не верю, – бурчит полицейский, но выполняет мою просьбу, и, когда двадцатка оказывается внизу стопки, я испускаю вздох облегчения:

– Спасибо, – хотя и заметил, что по крайней мере две купюры по-прежнему лежат вниз лицом.

«Джейкоб, – говорю я себе, – ты справишься. Не важно, что эту ночь ты проведешь не в своей постели. Не важно, что тебе не дадут почистить зубы. В великой схеме бытия ничего не изменится. Мир от этого не перестанет вращаться». Такие слова говорила мама, когда я начинал переживать из-за перемен в привычном распорядке.

Тем временем полицейский отводит меня в другую комнату, размером не больше шкафа.

– Снимай, – говорит он и складывает руки на груди.

– Что снимать?

– Все. Белье тоже.

Он хочет, чтобы я разделся? Когда я понимаю это, у меня отвисает челюсть.

– Я не буду снимать одежду у вас на глазах, – ошалело произношу я.

Даже в школе перед физкультурой я не переодеваюсь, доктор Мун дала мне разрешение заниматься в обычной одежде.