Полынная Полли – бесплодный овраг,

Цвет болиголова с утра

Не раз вздымала свой драный флаг —

Мол, она на расправу скора.

Одна пустота – ни друзей, ни дружка,

Ни близких, и в сердце черно.

И горечь для Полли была сладка,

Как сладкое вино.

Сладкое вино.

Была для Полли горечь сладка,

Как сладкое вино.

Ей землю отец завещал – не бывало

На свете тучней земли той,

Но Полли не сеяла и не жала,

А поливала мечтой.

Сено у Полли – ветер на воле,

Поднятый вилами в срок.

Пшеницу побило грозою у Полли,

И не лес, а змеиный клубок.

Не лес, а змеиный клубок.

Грозою побило пшеницу у Полли,

И не лес, а змеиный клубок.

Весною соседи, оставив наделы,

С топором и советом шли к ней,

Но Полли волком на них глядела —

Мол, управлюсь без вас, мне видней.

Она сама себе голова,

Плевать ей на пустомель.

Безлетье ей трын-трава, она

Сама себе хлеб и хмель.

Сама себе хлеб и хмель.

Любой недород Полли – трын-трава,

Сама себе хлеб и хмель.

Настала сушь, и о горькой судьбе

Плача, соседи кто сбег, а кто помер.

Но Полли всех позвала к себе

И всех накормила – вот это номер.

Плуг не касался ее низины,

Борона не ласкала поля.

Но марципаны и буженина

Росли, где ступала Полли.

Там, где ступала Полли.

Да, марципаны и буженина

Росли, где ступала Полли.

Где ни бродила она, вокруг

Тонул в сочной зелени дол,

Под взглядом ее сохлый стебель вдруг

Корни пускал и цвел.

Минула сушь, как минет вчера,

И в край несчастливый опять

Вернулся дождь, и настала пора

Сеять и пожинать.

Гости ушли, унося на поле

Топор, и совет, и плуги…

До смерти польку плясала Полли,

Ее земли ушли за долги,

Земли ушли за долги.

Полынная Полли плясала польку,

Ее земли ушли за долги.

Старичью ветошь драную перешивала,

Муж – калека лежачий да трое ребят:

Сестра Лу на углу ателье

содержала,

А ночами во сне одевала солдат…

Боже, дай мне коробку конфеток

Да Писанье – и взмоет глас мой,

Воссияю луной в тьме ночной

этих гетто —

Озарю этим черным дорогу домой.

Восседал за роялем трупак аспиранта —

Его доконали морфин и вино.

Бутыль холодна и влажна

на серванте,

И по-прежнему громко стучит метроном…

Боже, выдай коробку конфеток

Да Писанье – и взмоет глас мой,

Освещу маяком я содом

этих гетто —

Озарю этим черным дорогу домой.

Своей молодости Энни Жвачке так жалко,

Что жует она только ботву и шпинат.

Небритые ноги и пояс убогий,

на свалке

Отысканный сто лет назад…

Боже, вышли коробку конфеток

Да Писанье – и взмоет глас мой,

Загорюсь я, как лампа, ради хлама

из гетто —

Укажу этим черным дорогу домой.

Кроха Лупе зубрила жаргон феминисток

И усвоила вскоре лесбийский жаргон,

Но взбрело под венец, и конец

очень близко —

Ее муж винодел и к тому же пижон.

Боже, только коробку конфеток

Да Писанье – и взмоет глас мой,

Подпалю я, как факел, бараки

сих гетто —

Погоню этих черных в дорогу домой.

Как-то раз Братец Мемфис в Сент-Луисе

Хавал мясо в кафешке и мелочь сшибал,

Из кафе убежал на вокзал

с резью в пузе,

И от трупного яда в Монро дуба дал.

Милый Боже, коробку конфеток

Да Писанье – и взмоет глас мой,

Воссияй же луной в тьме ночной

этих гетто —

зари нам, Всевышний, дорогу домой.

© Перевод А. Грызуновой.

– Ах да, кстати, – так я обычно начинал расспросы, встречая тех, кому хватало познаний в английском, – не располагаете ли вы сведениями о судьбе или местонахождении вашего прославленного соотечественника, философа доктора Фуна Ю-ланя?[132]

На что обычно получал более или менее один ответ: «Фун Ю-лань – это кто?» – и провоцировал словесное жонглирование у кого-нибудь из моих американских спутников: «Лань – это кто? Косуля – это кто?» – в таком вот духе, – когда они видели, что я отстал допросить очередного гражданина.

Это трио – редактор журнала, спортивный фотокор и Блин, китайский юрист, родившийся в Пекине и выросший в Питсбурге, – еще несколько дней назад пришли к общему мнению, что объект моего расследования – в наилучшем случае призрак минувшей китайской славы. А в худшем – одна из россыпи диковин, что доктор Время на потребу зрителю пихает в свои безвкусные интермедии – вроде Кардиффского Великана[133]или Д. Б. Купера[134]. Впрочем, с этими розысками наша поездка отчасти смахивала на «Стэнли-ищет-Ливингстона»[135], и спутники мои не особо нервничали, когда поиски сбивали меня с пути.