Конечно, Граве представил Гиацинту под вымышленным именем (Андрей снабдил его сведениями о своей курской родне). Однако по случаю поста в особняке будут бывать старухи и убогие вдовы, кто-то может опознать девушку и раструбить странную новость на всю столицу, причем госпожа Венецкая узнает об этом последней. А ведь у неприятеля после пропажи шкатулы ушки на макушке…

Поспав немного и поев, Андрей устроил военный совет. Он прямо высказал дядьке и Фофане свои подозрения.

— И я полагаю, что надобно потолковать с гостинодворскими молодцами, — сказал он. — Отыскать Анисима, пусть поможет сговориться. Мы должны убедиться, что ни днем, ни ночью возле особняка не появляются подозрительные особы. А ежели появятся…

Особняк Венецких был еще в прошлое царствование построен на Захарьевской. Вроде и на отшибе, но место хорошее, перед зданием просторный курдонер[11], все необходимые службы. Но, чтобы взять под присмотр все ходы и выходы, потребовалась бы рота обученных солдат, о чем Еремей с Фофаней и доложили барину, когда возок, объехав особняк, вернулся туда, откуда начал путь, — к строящемуся дворцу, который должен был именоваться Таврическим.

— Как охраняется особняк? — спросил Андрей. — Фофаня, я к тебе адресуюсь. Кабы ты вздумал обокрасть графиню Венецкую, с чего бы начал?

Еремей расхохотался.

— Да господи боже мой… — отвечал Фофаня. — Тут сто способов есть! Это гостинодворскую лавку обчистить непросто, потому как сторожат ее молодцы, друг дружку знающие, и коли что — им перед хозяином отвечать. Опростоволосятся — выгонит хозяин в тычки, а другие не наймут. Но в богатом доме дворня твердо знает, что не выгонят, потому что она, дворня, денег стоит. Ну, высечь барин прикажет, ну, в деревню сошлет, а с голоду помереть не даст. Да я сейчас взбегу на крыльцо, крикну, что от госпожи Ивановой, записка к ее сиятельству, и меня в сени впустят. А в сенях я что иное брякну — может, повара примусь искать, мол, в лавке свежие устерсы получены и велено графскому повару первому предложить…

— Черт бы тебя драл, Фофаня! — хохоча, воскликнул Еремей. — Да ты чистое сокровище!

— Пройдись вокруг, поищи, где бы неприятель мог проникнуть в сию крепость, — велел Андрей. — Да помни — преподобный Феофан за тобой с небес следит.

— Да помню я, помню… — вмиг поскучнев, отвечал Фофаня.

Полчаса спустя он рассказал, как можно взять особняк штурмом с заднего двора и крыши каретного сарая.

Оставив его для наблюдения, Андрей велел везти себя к Гостиному двору. Там Анисим предложил услуги недавно прибывшего в столицу племянника Фролки, которого он хотел пристроить тут же, в Гостином дворе, и даже обрадовался случаю проверить его в деле. Племянник оказался крепким детиной с хитрющим прищуром. Фролке объяснили, в чем будет состоять его ремесло, и повезли на смену Фофане.

Фофаня дал ему такие указания, что и Андрея смех разобрал. После чего Фофаню довезли до трактира, чтобы согрелся, а Андрей отправился к Граве — узнать, как прошло водворение сиротки к благодетельнице.

На сей раз Эрнеста дома не случилось, и Граве говорил по-русски.

— Круглым дураком надо быть, чтобы жениться на такой девице! — неожиданно заявил он.

— А что?

— К ней хоть роту десятских приставь — вокруг пальца обведет! Хоть самого полицмейстера!

Андрей знал, что Гиацинта доктору понравилась, но не предполагал, что тот уже до брачных планов додумался.

— Да что она такого натворила?

— Змея, как есть змея!

Оказалось — пока Граве вез Гиацинту на Захарьевскую, она в возке шутила и кокетничала, едва ли не вгоняя его в краску. Стоило ей ступить на крыльцо — ссутулилась, опустила взор, придала себе убогий облик и говорить принялась жалобным спотыкающимся голоском. Графиня, надо думать, немало сироток повидала, а эта была сиротливее всех прочих и сподобилась поцелуя в щеку и обещания позаботиться о судьбе.

— Так это и прекрасно, — сказал Андрей. — Девица станет отменной артисткой. Вы сами, господин доктор, еще будете бить в ладоши, увидев ее на сцене.

— И помрет под забором.

Андрей не стал докапываться до причин такой злости, а попросил кофея и чего-нибудь скоромного — очень хотелось. Граве, изображая немца, православных постов не держал, и в его хозяйстве, разумеется, были и хороший кусок окорока, и бочонок солонины, и сыры — как выяснилось, дорогие швейцарские.

— Кабы вы не были моим пациентом, я бы заветную бутылочку достал, — произнес Граве. — Супруга профессора Майера готовит изумительно крепкую наливку. Как сделается тошно… Когда-нибудь женюсь на хорошей хозяйке — может, Майерша к тому времени овдовеет, — и каждый вечер буду утешаться наливочкой… пока не сопьюсь к чертовой матери!

— Что с тобой, доктор? Эк тебя разбирает!

По звукам Андрей понял, что Граве быстро добыл из тайника свою заветную бутылочку, наплескал в стакан наливки и единым махом выпил.

— Так… хорошо, отменно… Соломин, тебе не понять… Ты — офицер, дворянин, ты помещик, ты барин… твоего батьку не пороли…

— Сядь, доктор. А то тебя носит, как конфетную бумажку ветром.

— Я тебя вылечу, а ты после того на улице мне поклона не отдашь. Потому что ты — барин, а я — Васька Турищев… Поймают — барам вернут!

— Дурак ты, доктор.

— Дурак, — согласился Граве. — Экий вздор себе в голову посадил! Соломин, у меня ничего более нет, души нет, сердца нет, одна голова, и она сейчас полна вздора! Слушай, вот что… Выпей и ты! Тогда ты меня поймешь!

— Наливай, — согласился Андрей. — И говори дальше.

— Ты думаешь, тебе плохо? Вот ты ничего не видишь — и тебе плохо? — опять забулькало в стакане, и Андрей понял, что заветная бутылочка на самом деле — преогромный штоф мутно-зеленого стекла. — Ты счастливый человек, Соломин! Ты всего лишь зрения лишился! У тебя — душа, а у меня — одна голова, я душу бесам продал… Пей, говорю тебе! Я только одно могу — про лекарства говорить! Только об одном могу! Я, Соломин, я говорить боюсь!.. Честное слово! Я же заговорю — и себя выдам! Я ехал с ней, она говорила, а я ответить толком не мог… Соломин, я ее обругал…

— Как обругал?

— Не помню!

Эта содержательная беседа продолжалась часа два — пока не пришел Эрнест. Андрей сдал ему с рук на руки пьяного Граве и велел найти своих людей. Оказалось — Еремей уже смиренно сидел в прихожей перед кабинетом, слушая докторовы восклицания.

— Корежит его, — сказал Андрей дядьке. — Коли уж мне позавидовал. Дурак, да не в этом дело…

— А ты наливку пил?

— Не ворчи, дяденька, сам знаю, что нельзя. А только на душе малость полегчало…

— Сдается мне… Мало ты выпил. Тебе бы, коли по уму, напиться до пьяных соплей. И как следует полегчало бы. По себе знаю… Нешто я не вижу…