Когда шофер узнал, что у Пилия всего одна дочь, то искренне рассмеялся:

— Да ты что, не мужчина? Вот у меня примерно десять детей! — начал считать их по именам, сбился, начал заново, наконец с трудом подвел итог и, довольный, стал хохотать во все горло и бить руками по рулю.

Всюду белел хлопок — в цветочных клумбах, на газонах, в садах, даже возле ветхих придорожных туалетов торчали коричневые кусты с белыми пушистыми шариками. Часто встречались чайханы. Под навесами на длинных скамьях, покрытых старыми лоснящимися подстилками, восседали по-турецки старики, а перед ними на столах дымились пиалы и лежала всякая мелкая снедь. Старики медленно пили свой бесконечный чай. Им спешить было некуда.

На автобусных остановках толпился темный люд. Узбеки в стеганых халатах, сидя на корточках около арыков, протекавших вдоль дорог наподобие сточных канав, пили чай, ели гороховый суп, самсу, манты, какие-то желтые лепешки. Тут же дымились длинные жаровни, где толстые мангальщики жарили кебабы и шашлыки на коротких палочках. В будочках торговали хлебом и лавашем. А в открытых ларьках с надписью «Гухт» на крюках висело синевато-красное мясо, облепленное зелеными мухами. Из машины все казалось застывшим, замершим. Узбеки с пиалами в руках провожали все движущееся мимо долгими сонными взглядами.

«Сюда бы рейд сделать!» — И Пилия мечтательно представлял себе количество добычи, которую можно захватить в этих глиняных дувалах. Ему вдруг вспомнился рассказ майора о том, как однажды, раньше, когда майор был еще лейтенантом, в Тбилиси выловили мужа и жену, торговавших чистейшим сухим развесным медицинским морфием. После допросов третьей степени в подвалах УВД выяснилось, что морфий идет из Чимкента, прямо с хим-фармзавода, еще теплый (в прямом и переносном смысле). Была создана выездная бригада из самых дерзких и способных сотрудников. В бригаду попал и подающий надежды лейтенант Маисурадзе, а также — для надзора за законностью — туда ввели и сотрудника прокуратуры. Они вылетели в Чимкент и буквально разбомбили местную мафию, наткнувшись на яростное сопротивление, в ходе которого, правда, был убит невезучий прокурор, да еще почему-то пулей в затылок. В протоколы изъятия записали мизер, на самом деле только молодому Маисурадзе досталась полная трехлитровая банка сухого морфия (сколько взяли другие, он не знал и знать не хотел). По приезде в Тбилиси майоры сразу подали в отставку по семейным обстоятельствам, капитаны пошли на повышение, а ушлый лейтенант Майсурадзе сделал свои первые крупные деньги и вскоре купил себе звание капитана.

В очередной раз отказавшись от зеленого насвая, который шофер постоянно совал себе под язык, Пилия спросил:

— Для чего вы это дерьмо сосете? Уж лучше опиум глотать! Кстати, где здесь самый лучший опиум растет?..

Шофер откликнулся:

— Опиум там, Киргизия. Тут нету! Ош! Ош! Слышал такой город? Ош! Там опиум! Ош! — а Пилия невольно повторил про себя странные змеиные звуки: «Ош-ш-ш…»

— Анаша тоше опасны стал, ошень! Камер сашают! — вдруг откликнулся с заднего сиденья старик.

— Кто сажает?

— Кито? Кирасный шайтаны! — буднично выругался старик. — Стары время шеловек анашу курил, тихо сидел, шай пил, стари-мали знал, уфашение имел… А коммунист пришел, сказал: «Анаша нет, плох. Водка пей!» И стал шеловек водка пить, как звер стал! Стари-мали не смотрит. В наша кишлак акисакала убили, ношом. Акисакала! — И он в возмущении вскинул сухие руки. — У сосета милиц десясь кило анаша нашел — три года тал! На суд он сика-сал: «У мине дети горот шивут. Одна сина один кило пиросит, как не дам? Другая сина другой кило пиросит — как не дам? А вы камер гонит!.. Зачема?»

— У нас бы за десять кило расстрел получил! — усмехнулся Пилия.

— Где у вас? — покосился на него шофер.

— В Грузии!

— А, гюрджи! Солнешны Грузи — солнешны Узибекстан! — воскликнул старик, заволновался, заклекотал что-то, и из его трахомных глаз выкатились слезы. — Сталин!.. Сталин-ака! Я вител, вител! — быстро-быстро произнес он сквозь всхлипывания, переходя от избытка чувств на узбекский.

Шофер стал переводить:

— Говорит, что он воевал, был на параде Победы в Москве, видел Сталина, что он Сталина любит, как отца… Говорит, что сейчас, когда на фото видит — всегда плачет. Вот видишь, правда плачет! — добавил он, показав пальцем через плечо, и Пилия, покосившись, увидел, что старик действительно плакал навзрыд.

Старуха, до этого молча спавшая рядом с мужем, открыла глаза и с недоумением смотрела вокруг, а старик, сморкаясь в подол халата, повторял:

— Сталин-ака! Сталин-ака! Какмошно! Водка, говорят, пей! — перемежая эти восклицания длинными узбекскими фразами.

— О чем это он?

— Говорит, что у нас все Сталина очень любят, уважают! Ленина — нет, он шайтанов привел, а Сталина — да, очень любят… — пояснил шофер.

— Разве Сталин не был таким же шайтаном? — удивился Пилия.

— Нет, нет, что ты! Как можно?! Слышишь, что старик говорит? Он хочет с семьей в Гори приехать, где Сталин родился. Порог дома поцеловать, барана в жертву принести, — переводил шофер.

— Пусть приезжает — гостем будет, — усмехнулся Пилия. — Пусть только десять кило анаши захватит, у нас ее очень любят все. У вас — нашего Сталина, а у нас — вашу анашу!

Шофер в очередной раз расхохотался и перевел его слова старику. Тот согласно закивал головой, вытирая лицо замусоленной тюбетейкой:

— Хоп, хоп! Гори!.. Гости! Наша! — и вновь зачастил по-узбекски.

Шофер только махнул рукой:

— Опять Сталина хвалит…

Некоторое время ехали молча. Тут Пилия заметил, что возле одного из домов сидят на длинной скамье человек тридцать сумрачно-небритых мужчин, а перед ними в большом тазу горит огонь. Шофер, уловив его взгляд, пояснил:

— Покойник тут. У нас так — тело закопают сразу, а потом день и ночь сидят, огонь охраняют… Старики говорят, что душа мертвого тоже тут сидит, не может сразу от близких уйти, слушает, что они говорят. Ей приятно, когда ее хвалят. Только через семь дней уходит, — добавил он, посерьезнев.

И Пилии стало жутко от его слов. Он представил себе нечто огромное, волокнистое, которое сидит, сгорбившись, около огня и чутко вслушивается в негромкие речи, не в силах ответить, не в силах уйти, не в силах жить. А потом, когда приходит срок, оно, колыхаясь, уходит прочь, а мужчины встревожено вглядываются в ночь, понимая, что вот только сейчас их друг отошел навсегда.

Подавляя в себе это видение, Пилия стал выглядывать в окно, сверять часы, пытаясь определить, где они и когда будут на месте. «Скорей бы, надоело!» — подумалось ему.

Вдруг из встречной машины высунулись два дула. Пилия, взвыв, полез под бардачок.

— Что такое, дорогой? — всполошился шофер.

Выстрела не было.

— Ничего, шнурок завязать, — глухо откликнулся Пилия и в зеркальце успел заметить, что это просто торчали ножки стула из окна проехавшей машины.