Все мы собирались встретить утреннюю побудку в казармах. Надо бы поторопиться.

Я поднял кожух и как следует приложился к нему. Чудесное вино! Да пусть сходит с ума Вайскопф… Нам скоро опять на фронт, наши скилеты, небрежно обклеянные промокашечным слоем мяса, опять превратятся в мишени. Так чтоударнику, видевшему Новороссийск, призрачные статьи уставов? Нам надо немного отдохнуть, мы истончились, мы почти трансформировались в привидения. Господи, дай нам немного жизни, дай нам капельку жизни, Господи! Жизнь очень хороша…

Нас опять поставят в строй, и мы, примкнув штыки, двинемся, куда нам прикажут, и спрячем наш страх в карманы шинелей, чтобы он не грыз нам души. Безумие выветрится из головы Вайскопфа, гнев – из сердца Евсеичева, а меня перестанут душить сомнения…

Наверное.

22 марта 1920, Симферополь

Издалека доносится шум. Там гостиница «Метрополь», а рядом «Чашка чая», где наши товарищи с жаром, в один присест прокучивают выданное им противу привычного порядка вещей жалование. Добрармия никогда с выдачей жалования не спешила, как не спешила она кормить нас и одевать. Да видно, мало добровольцев осталось, интенданты и казначеи решили расщедриться. Кое-кто даже получил от щедрот складских бонз новенькие английские бриджи и френчи защитного цвета. Мне, правда, не досталось. Может быть, тихие крымские чиновники опасались черной обиды нашей: ведь «серые шинели» уже проинструктировали тыловую сволочь, почем фунт армейского буйства. Мало, мало я видел всего этого в Севастополе, а говорят, случались очень веселые вещи…

Мы заблудились. Маленькие кривые домики, заборчики, покосившиеся от времени, татарские сакли. Самая окраина. Евсеичев вел меня и Вайскопфа ко всей отчаянной корниловской компании, да видно, ошибся поворотом.

Взводный, весь день мучившийся от убийственного похмелья, бурчит под себе нос наисквернейшие ругательства. Глубокий вечер, на улицах все больше подозрительные личности, ужасно похожие на ворье, и я рад, что разжился небольшим смит-вессоном. Не очень-то нас здесь любят, не очень-то привечают, к тому же, говорят, в городе по всякий день облавы, ночами палят друг в друга гарнизонные солдаты, большевицкие подпольщики и бандиты всех мастей. Без личного оружия по темени дальних мещанских кварталов лучше бы не шляться. Убьют, у товарища Троцкого приказу не спросив. Убьют, сапоги снимут и оберут до нитки. А могут и бескорыстно, от плохого настроения… Недавно одного вольноопределяющегося посадили на вилы. Просто так. Не понравился кому-то его мундир, да и фуражка его тоже не понравилась. Оставили записочку: «Вся белая сволоч: готовтеся!»

– Да вон же свет! Туда идем, – решительно поворачивает нас Евсеичев.

Действительно, какое-то движение вдалеке, и шум слышнее, и фонари появляются.

– О! – вскрикивает Андрюша.

Лицом он въехал в босые ноги, вяло пошевеливавшиеся метрах в полутора от земли. Отскочив, Андрюша принялся тереть щеки ладонями, видимо, надеясь очистить их от трупной скверны. Пахнуло дерьмом.

– Висельник… – равнодушно заметил Вайскопф. Поднял руку, крепко взялся ею за лодыжку мертвеца и повернул тело так, чтобы стала видна табличка, прикрепленная на груди.

– «Махновский бандит. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова», – читаю я.

– Правильно, – с добродушной основательностью комментирует Вайскопф и отправляется ко второму повешенному.

Тут только я оглядываюсь и понимаю: ни один фонарь на улице не оставлен без висячего украшения.

– Господи… – всхлипывает сзади Евсеичев.

– «Большевик. Партийный. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова». Опять же правильно, – похмельная меланхолия Вайскопфа, судя по голосу, сменяется воодушевлением. – Только массовые расстрелы спасут отечество! Впрочем, виселицы тоже подойдут. Не на каждую же собаку огнеприпасы расходовать…

Третий фонарь, четвертый, пятый… Не везде горит огонь, содержание табличек не разобрать. Черным мусором качается разутая человечина в теплом сумраке весенней ночи. Храбрецы они, эти мертвые люди, или трусы, за дело их казнили, а может быть, за безделицу, какие имена они носили при жизни, в каких чинах служили, теперь знает лишь Отец наш Небесный. Безмозглой, бессердечной сестрице-войне висельники угодны одним: хочет она, чтобы костер ее затушили, только не водой, а кровью. И потребно целое ведро человеческой крови, чуть не дольешь – опять полыхнет. Одна смерть ценится не выше капельки в том ведре. Убит генерал – капелька. Убит герой – капелька. Убит случайный человек – капелька. Убит пехотинец – капелька, казак – еще одна, штабной – еще капелька, сестра милосердия – такая же капелька, ребенок, выскочивший под пулю – капелька тех же размеров, матерый комиссарище – все та же капелька. Злой демон, выпустивший войну на волю, ищет жертв, и люди нескудно жертвуют демону.

Следующий фонарь горит. Вайскопф, повозившись с новым знакомцем, отшатывается.

– Поручик… Шептицкий… Гриша, да ведь мы с тобой… от самого Каменноугольного бассейна… Преданнее тебя нашему делу я никого не видел… Как же ты… тут…

И впрямь: у человечины – погоны на плечах.

– «Грабил мирных обывателей. Казнен по приказу генерал-лейтенанта Кутепова», – читает Евсеичев срывающимся голосом. – Да ведь это бесчестно! Боевых офицеров… за… за какого-нибудь гуся или поросенка!

– Закрой рот, щенок!

Вайскопф качается с пятки на носок, мертво глядя вперед.

– Закрой рот и не смей злословить о деяниях Александра Павловича. Единственный достойный человек из нашей вельможной шушеры. Единственный Марк Красс посреди океана восставших рабов.

– Да вы… – сейчас же вспыхивает Евсеичев.

– Молчать! Молчать… – голос взводного сделался глух и страшен. – Взялись бороться, так надо идти до конца. Кутепов прав. Он и в этом прав. Либо ты остаешься римлянином при любом сложении обстоятельств, либо пожалуй в ярмо-с. Враг у ворот! Да враг, почитай, за воротами… Освинел – на фонарь! Уступил варварской стихии в сердце своем – на фонарь!! Империя жива, покуда хотя бы один ее полководец способен бестрепетно провести децимацию. Перед строем когорт… под императорскими орлами…

Андрюша в запальчивости возражает:

– Да ведь и вас тогда следовало бы! Следовало бы! Вы знаете…

Вайскопф поворачивается к нам, пристукнув каблуком, как на строевом смотре. В руке у него наган.

– Может, и меня, – спокойно отвечает он, поднося револьвер к виску.

Чик! Осечка.

Евсеичев висит на правой руке взводного. Тот перебрасывает наган в левую, но на ней повисаю я.

– Грех же это, грех, грех! Грех, Мартин Францевич! Нельзя! – вопит Адрюша.

Дах-дж-ж! Пуля бьет в брусчатку мостовой. Вав-вав-вавв! – заливаются собаки.

– Нельзя, нельзя, грех! – не отстает Евсеичев.

Дах! Вторая пуля уходит к облакам.