Годы забвения не сломили молодую колдунью. Она работала над собой, вернула традиции шабаша. Не зря все затевала! На последнем явился прапорщик… А колдунья уровня Хельги способна с первого взгляда определять, из этого мира существо или нет…

«Все хренотень, – думал Дубовых. – Шабашить она бросит, это возрастное. Я тоже по молодости на танцы бегал и хари пацанам из другого района чистил. Откуражил. И она успокоится».

Палваныч отчего-то считал графиню много младше себя. Она, естественно, выглядела отлично, но здравый смысл…

– Девонька ты моя, Хельгуленочек, – прошептал прапорщик на ухо даме. – Хочешь, я тебя с собой заберу? В свой мир? А?

– Спасибо! – зарделась от счастья женщина. – Конечно, хочу.

– Пропащие мы с тобой душонки… Спой мне, – попросил прапорщик.

Слуга принес лютню, и Хельга запела древнюю песню, передаваемую из поколения в поколение женщинами рода Страхолюдлих:

Моя история грустна, как ведьма на костре,

Моя история стара, как муть на серебре.

И ты, вкушающий ее, задумайся чуть-чуть,

Слезинкой капни, е-мое, и дальше счастлив будь.

Виляет руслами река, зовут русалки рыбака,

Развязка сказки далека, завязка будет нелегка.

Взрывает небо грустный гром, в пещере мокнет

гнусный гном,

Он умывается вином и попивает крепкий ром.

Да, он таков – жуир, расстрига, в его кармане

мегафига,

Сакральный жезл и чудо-книга,

в которой все о тайнах ига.

А в королевстве, где цветы, где не напрасные труды,

Где ивы плачут у воды и травы молоды,

Живет принцесса. Краше нет. Сплетет венок,

нарвет букет,

И – за конфетами в буфет! А ей семнадцать лет.

К ней принц приехал под балкон,

поет немножечко не в тон,

Идет к папаше на поклон и сватается он.

Король доволен: парень мил,

принцессу также он пленил,

Силен, галантен, не дебил, короче, убедил!..

Но режет громом небосвод, и пасмурная нежить в гуще

Тягучей тучей солнце плющит, да не унять паденье вод.

Принцессу похищает гном, и в шею мерзостно кусает,

И кожу белую пронзает, – теперь она волчица! О!

Принцесса-оборотень спит в тиши сырой,

в гробу хрустальном.

Горбун смеется ненормальный, от вожделения сопит.

А принц не ест, а принц не пьет, грустит все сутки

напролет,

Он помнит, как ей песнь поет: ночей благих черед,

Мансарда, тонкая рука цветок бросает из горшка,

Он кактус ловит, счастлив он, как будто сам

он был рожден

В семействе мопсов и ослов; он бредит, не находит слов

И может лишь куплет допеть, хотя был на ухе медведь…

Рассвет и колокольный бой. Седлает поутру герой

Коня в попоне огневой и едет воевать с судьбой.

Герой, к пещере подходя, обиды сердца бередя,

Растит магический заряд, перуны-молнии ловя.

Вот он спускается ко злу во цитадель – к тому козлу,

Который гадко-мерзкий гном. Стучит,

пророчит метроном!

Сверкает сталь, искрится сталь,

мат подземелье оглашает,

А наверху гора ветшает, да дует жалостно мистраль.

Здесь нас покинет здравый смысл, отсель грозить

мы будем смыслу,

В той битве разумы зависли, как дуги радуг-коромысл.

Да, коромысел. Но не суть! Герой дубасит злого буку,

А тот, надеясь на науку, задумал подло улизнуть.

И заклинание плетет – бумага ни фига не стерпит! —

И бороденку ручкой треплет, и жезл сакральный

достает.

Червонный жезл огнем блестит, он подавляет

пониманье,

Овладевает он вниманьем, – уснуть рассудок норовит!

Но и герой не лыком шит: закрыв глаза, вперед бежит.

Сейчас он к гному подбежит и тыкву размозжит!

А гном, панически дрожа, рожает третьего ежа,

Но не бежит. Последний бой. Картина – хороша:

Принц из последних сил… Бабах! Хыдыщ! Дыдыщ!

Бубух! Шарах!

И победил герой врага! В лепешку! В бублик! В прах!

Ослаб герой, ему осла б. Принцессу ищет он средь баб.

Бессильно ползает, как краб… Вот спрятал,

блин, сатрап!

Находит принц хрустальный гроб, и пробудить

принцессу чтоб,

Разбил хрусталь с разбега, – хоп! – тараном выбрав

лоб.

Уста касаются чела… Принцессе как бы и не спится…

О, ужас! Стала вдруг волчицей и принца в клочья

порвала!

Пришла в себя… А это – он! Тот, кто любил

и был любимым.

«Я проскочила счастья мимо!» – и, выпив яда,

вышла вон.

Моя история грустна, как ведьма на костре,

Моя история стара, как муха в янтаре.

И ты, вкусивший эту песнь, задумайся чуть-чуть,

Хоть ненадолго нос повесь и снова счастлив будь!

– Эвон как… – тихо проговорил прапорщик Дубовых, когда в сводах смолкло эхо. – Печальная сводка событий… Значит, эта песня передается в твоем роду из поколения в поколение?

– Так точно.

– Надо думать, в этой истории из ваших был принц или принцесса, да?

– Нет, горбун-карлик.

– Опаньки!.. Ну, в семье не без урода…

Выпили за упокой душ участников песенной драмы. А тут и вино кончилось.

Распорядившись, чтобы ранним утром приготовили карету, разбудили и накормили, графиня проводила прапорщика в спальню, где у них все получилось в высшей степени удачно.

Поутру, трясясь в карете, морщась от головной боли, Палваныч сказал столь же трагически выглядевшей Хельге:

– Вот ведь странная штука – человеческое тело. Казалось бы, такое совершенное, а к похмелью не приспособленное…

«Ну, ничего, – ободряла себя Страхолюдлих, – в мире товарища прапорщика наверняка все иначе…»

Тут она, конечно, жестоко заблуждалась.

Карета катилась к Стольноштадту, а за ней летел черный ворон. Он выполнил задание хозяйки в срок.

Тилль Всезнайгель бережно убрал волшебное зеркало и уставился на Колю Лавочкина долгим немигающим взглядом.

– Так, Николас, давайте-ка подробнее. Где и как вы вытащили из хитреца Клауса куриную клятву?

– У вас в доме, в комнате, где я ночую, – сказал солдат. – Вы, помнится, запретили мне выходить. Он пришел сам. Предложил путь домой в обмен на бой со Шроттмахером. Я был зол на вас и согласился. Попутно решил поприкалываться: взять с этого хлюста клятву. Думал заодно проверить на честность. Если врет, то либо откажется, либо обязательно дрогнет, повторяя мою белиберду. А он и глазом не моргнул…