Снаружи загрохотало, и в щель вместе с дымом полетели осколки. Люди вжимались в пол, не думая, что это спасет от острого железа, но ничего не могли с собой поделать.

Через несколько минут грохота и затихающего воя стало слышно, как ревут снаружи пожарные машины. Осторожно двигаясь вдоль стены, Вандербильт выбрался наружу.

Гарью тут несло куда больше, и к виду обломков пускового стенда добавились докрасна раскаленные, свернутые штопором рельсы и полыхающие куски шпал. Из мельтешения людей и машин, борющихся с огнем, вышел один в огнеупорном асбестовом костюме. Мистер Вандербильт узнал его и помахал рукой. Слава богу, жив!

Испытатель подошел к бункеру и, сев на землю рядом с ним, с раздражением отбросил закопченный шлем.

– Луна пока откладывается, мистер Вандербильт…

От асбестового костюма мистера Годдарта несло жаром, и гость отодвинулся. С отвращением ученый бросил к его ногам искореженный кусок металла. Когда-то полированную, а теперь прокопченную и покореженную поверхность покрывали трещины.

– Вот проблема! Не выдерживает температуры… Дрянь металл…

Миллионер медленно вытащил чековую книжку. Ученый с раздражением посмотрел на него, еще не отойдя от неудачи.

– Я, конечно, готов принять ваши деньги, но, к сожалению, пока не знаю, кому их предложить… Возможно, кому-то из большевиков? Может быть, у них дела идут лучше?

– Не отвергайте руку дающего. У большевиков скоро начнутся свои проблемы… Я финансирую не только созидание.

Осень 30-го года началась для парижан ничуть не хуже осени 29-го – как и прошлая, она радовала жителей столицы мира золотом отшелестевшей листвы и хорошей погодой.

На первый взгляд за прошедший год и жизнь-то не изменилась, но это только казалось. Ушедший тридцатый поменял многое и в первую очередь в головах у людей.

Все вокруг теперь было как-то иначе…

Даже пахла нынешняя осень по-другому. Не жареными каштанами, не пармскими фиалками, до которых всегда были охочи ветреные парижанки, а кофе, абсентом и страхом.

Не признаваясь себе в этом, Париж боялся.

Кризис, вот уже год терзавший весь цивилизованный мир, выплеснул наружу тщательно скрываемую голытьбой зависть пролетариев к чужому богатству.

Еженедельно хозяева жизни выбрасывали на улицы тысячи рабочих, пытаясь, словно аэронавты прошлого, удержаться в воздухе, сбрасывая балласт, но тщетно… Падение не замедлялось, заставляя уже назавтра выбрасывать на улицу все новых и новых пролетариев.

Те копили злобу, собираясь в угрюмые молчаливые толпы.

Эти сборища разгонялись полицией и жандармами, но ненадолго – смутьяны собирались сызнова и поднимали над головами уже не национальные, а красные флаги и опасные лозунги. Какие там «свобода, равенство, братство»?! Тут похлеще предложения выводили – «Вся власть советам!», «Даёшь Французскую Советскую Социалистическую Республику»!

Красные агитаторы разжигали пламя классовой ненависти, будоражили рабочих рассказами о чужом богатстве и соблазняли фантастической химерой всеобщей справедливости. Экспроприация экспроприаторов – вот как они называли это.

Правительство пыталось действовать решительно, но никто не знал, что принесет пользу. Попытки наведения порядка силой больше походили на усилия затоптать тлеющие угли посреди громадного лесного пожара. Работа вроде бы была, но эффекта от неё – никакого. Власть заигрывала с профсоюзами, тряся пронафталиненные лозунги национального единения, но те вместо того, чтобы слиться в едином братском хоре, показывали зубы, требуя решительной борьбы с кризисом. Только что могло поделать правительство, не скатываясь к ползучему социализму? Ничего!

И поэтому фабрики и заводы продолжали закрываться, а их хозяева со страхом смотрели в завтрашний день.

Но это был малый страх, к которому все уже притерпелись.

Страшнее этого била по нервам политическая неизвестность.

Европу пучило.

Германия, недавно смиренная Версальским миром и изможденная репарациями, перестала скулить и начала показывать зубы. Турки строили какие-то комбинации с большевиками, а те… Ох уж эти большевики!

Истекший год оглушил мир сонмищем событий – красный медведь заворочался в своей берлоге, грозя цивилизованным нациям обломанными в Польше и Венгрии когтями: Москва изобретала чудовищное оружие и, подняв его в космос, угрожала нашествием соседям. Вот где был самый большой страх!

Все ждали неизбежного – у порога, притопывая от нетерпения, стояла Большая война.

В ожидании её французы жили сегодняшним днем. Что думать о завтрашнем, если встречать его придется в окопах? Мир катился в пропасть, и любой парижанин, если б его спросили, пожелал бы упасть туда слегка пьяным, а не на трезвую голову, сожалея о несправедливости мира и упущенных возможностях.

Кое-кто пытался противостоять этим настроениям.

Настоящие парижане, несущие в себе дух Франции, не забывали, что их город совсем недавно был другим, – жизнерадостно-весёлым, больше думающим о том, как потратить, нежели о том, как заработать, принимавшим гостей со всего света и распевающим арии из опереток. Старые привычки подсказывали манеру поведения, и страх перед будущим покрывался лихорадочным весельем.

Электризуя атмосферу ожидания, кафешантанные аккордеонисты вместе с модными аргентинскими танго наигрывали советские и французские военные марши. В газетах, нервных от ожидания и бросающихся гурьбой за любой новостью, в разделах частных объявлений самыми частыми стали объявления о покупке-продаже противогазов и приглашения домашних учителей для изучения иностранных языков.

Особым спросом пользовались учителя русского и английского.

Франция готовилась к неприятностям.

Веры в свои силы не было. Надежду давала только Америка.

Где-то далеко за океаном жили своей жизнью Североамериканские Соединенные Штаты. Там также собирал кровавую жатву кризис, тоже шумели красные демонстрации, инспирированные большевиками, но там были и те, кто готов был противостоять мировому коммунизму.

Портреты трех великих американцев не сходили с газетных страниц – президента САСШ Гувера, ученого Николы Тесла и миллионера Вандербильта, возглавившего крестовый поход против большевизма.

Только на этих троих и была надежда у истосковавшихся по какой-то определенности людей.

Парижане страстно жаждали новостей, одновременно с этим странным образом радуясь, что их все еще нет…

Живя в атмосфере ожидания, французы, просыпаясь каждое утро, хватались за газету и, не находя там указа о мобилизации, удивленно благодарили Бога за еще один день без войны и спешили провести его под сенью полосатых тентов, а те, у кого в это непростое время водились денежки, предпочитали, с самого утра заняв место в кафе, вести умные беседы о войне и мире, о Пуанкаре, о новых заокеанских военных изобретениях и о страшной большевистской боевой космической станции, лезвием гильотины висевшей у них над головами.