И такую сильную, что голова у него мотнулась в сторону. И такую звонкую, что ее, наверное, в другом конце поселения было слышно.

В правлении мгновенно все застыли. Тишина воцарила – мычание коровы на дальнем лугу, как гром прозвучало. Это же получается я, простолюдинка, руку на дворянина подняла. Пусть даже он самого низкого уровня и бедный, как мышь церковная.

А моя рука уже замахивалась для второго удара. Но господин Орбрен еще раз ударить себя не позволил, перехватил мою руку. И снова знакомо зашипел, сверкая фиолетовыми глазами:

– Ты что творишь, дура?! Ты на кого руку подняла?! Ты хотя бы представляешь, что тебе грозит за такое?!

Я не представляла. И уже даже пожалела о своем поступке. Надо было словами высказать ему все, что я думаю. Ну, или тихонько, так чтоб никто не видел, треснуть его по спине кулаком. Не больно ему, но зато я бы сейчас не стояла перед всеми, как оплеванная.

Но прощения просить я у этого негодяя ни за что не буду. Пусть лучше меня Оракул испепелит на месте.

– За непреднамеренное публичное оскорбление представителя аристократии, тебе, Малла, полагается три дня в кутузке, – быстро и как-то даже торопливо произнес господин Гририх, – но в город мы тебя повезти не можем, поэтому будешь отбывать наказание здесь. Пойдем, Малла.

– Я не согласен, – вальяжно заявил негодяйский негодяй и довольно осклабился, – я отвезу ее в столицу и пусть…

– Вы забываетесь, господин Орбрен, – резко перебил его господин Гририх, выделяя интонацией слово «господин». – Это мое поселение, и здесь я наделен правом решать судьбу каждой вверенной мне вдовы. А с указом его величества, в котором возможно и есть изменения, я еще не ознакомился.

А мне было все равно. Я слушала, но не слышала, что они говорят. Вот так вот, Малла, впервые в жизни попадешь в тюрьму. И за что? За то, что впервые в жизни посмела постоять за себя не на словах, а на деле. Но ничего, господин Орбрен. Я злая и память у меня хорошая. Запомню я. Не забуду.

Бабы сидели молча. Да уж… собрание сегодня выдалось. Скандал на скандале. Теперь год будут косточки перемывать и Зарне, и мне, и господину Орбрену. Надеюсь, хотя бы перестанут говорить, что у нас с ним что-то есть. Должна же быть хоть какая-то польза от того, что я трое суток в камере отсижу.

В камеру, оказавшуюся вполне себе приличной комнатой тут же в правлении, меня отвел господин Гририх. Молча. Вот перед ним мне было ужасно стыдно. Все же именно этот человек завоевал мое искреннее уважение и доверие.

– Господин Гририх, – остановила я его, когда, тяжело вздыхая, комендант нашего вдовьего поселения собрался выходить, – простите меня. Я не хотела.

– Я знаю, дочка, – грустно улыбнулся мне господин Гририх, – Орбрен молодой, горячий. Торопится. Сначала делает, а потом только думать начинает. Прости его, дочка. Он ведь не со зла.

– Нет, господин Гририх, – мотнула я головой, – не могу я его простить. Я, конечно, виновата, что не сдержалась, но он меня нарочно провоцировал. Вы же тоже видели.

– Видел, – вздохнул господин Гририх, – да только… э-эх…

Он сокрушенно вздохнул, махнул рукой, показывая свое отчаяние, и вышел, закрыв меня на засов с той стороны.

А я осталась отбывать наказание.

Комнатка, где мне предстояло прожить три дня, была небольшая. Площадь не больше восьми-девяти шагов. Кроме кровати и стола с табуреткой ничего и не помещалось. Небольшое окошко напротив двери было обычное, без решетки. И если забыть про закрытую на засов дверь можно подумать, что я просто в гостях у господина Гририха.

– Малла, – услышала я приглушенный шепот, и в окно затарабанили, что было сил, – Малла…

– Салина, – тоже почему-то зашептала я, взявшись руками за раму. А то сестра так сильно стучала, что я даже испугалась, как бы все не вывалилось. – У меня все хорошо. Не переживай за меня. Ты овец отведи, пожалуйста, Варле. Пусть присмотрит пока я здесь. А то пропадет скотинка. И пару ведер воды бы им отнести в обед. Я там на лугу колоду поставила.

– Хорошо, – громкий шепот Салины было удивительно хорошо слышно, – если тебе что-то надо, ты скажи, мы здесь с Зарной, она сможет вытащить стекло и вставить обратно так, что никто ничего не заметит.

– Нет, – рассмеялась я, – спасибо. Мне ничего не нужно. Хотя… Салина. Попроси, пожалуйста, у господина Гририха несколько листов бумаги и перо.

– Хорошо, Малла. Я скажу.

Сестра с Зарной убежали, а мне стало так легко и хорошо. Что такое три дня? Да ничего. Я как раз успею не спеша мысли в порядок привести. Зато как я негодяю этому пощечину влепила! От души!

Наверное, Салина сразу же пошла к господину Гририху с моей просьбой, потому что не прошло пяти минут, как он заглянул ко мне на дольку и передал несколько листов бумаги и перо с чернильницей.

Я присела за стол и положила перед собой чистый лист. Было немного страшно. Я растерялась даже, не зная что, как и в каком порядке писать. Посидела немного, глядя на пустые строчки и одинокую кляксу посреди листа… я пока не научилась не ставить кляксы.

И решила, что запишу вопросы в том порядке, в каком они придут ко мне в голову. А уж потом буду разбираться, в каком порядке нужно искать ответы. Писать решила по-русски. Никто не прочитает, и на генарском я еще читала и писала с трудом.

Но все вопросы исчезли. И если утром у меня голова пухла от вопросов и нерешенных проблем, то сейчас я не могла вспомнить толком, о чем тогда думала. Поэтому первый вопрос звучал: «Почему я забываю о том, что было, о том, что я хотела, о том, о чем я думала?» Все же я никогда не была забывчивой. И я всегда любила помечтать, пофантазировать, представить как мы с Орландо будем жить, если он перестанет пить. А сейчас я стала какой-то чересчур приземленной. И мысли у меня исключительно о сегодняшнем дне. И даже сейчас я уже забыла то, что беспокоило меня буквально пару часов назад.

И это как-то совсем неправильно. Может быть это побочный эффект от ведьминского колдовства, от кокона этого, которым они мою беременность от глаз людских прячут? Вот и второй вопрос.

А еще они обещали спрятать меня до самых родов. Но вот что я буду делать потом?