же она сильно страдала из-за безразличия Харриса, а он с чисто американской бесцеремонностью передал ее Королю и заявил:

— Теперь мы в расчете. Вы вернули мне друга, а я возвращаю вам мадемуазель. Кто дает, тот получает. Счет дружбы не портит. Ну а теперь, благородный старик, под какими небесами вы намерены попытать разбойничье счастье? Где теперь по вам заплачет веревка? Вы не из тех, кто так просто отходит от дел.

— Прошу прощения, — с изрядной долей высокомерия ответил Хаджи-Ставрос, — но я покончил с разбойничьим промыслом, причем навсегда. Что мне теперь делать в горах? Все мои люди погибли, ранены или разбежались. Я мог бы набрать других, но эти руки, которые свернули столько шей, отказываются мне служить. Надо уступать дорогу молодым. Правда, я сомневаюсь, что кому-то удастся сравниться со мной в славе и богатстве. Чем я займу остаток дней, подаренных мне вашей щедростью? Пока не знаю, но можете быть уверены, мне будет

чем себя занять. Я должен устроить жизнь дочери, продиктовать мемуары. Возможно, если потрясения последних дней не слишком повредили мой мозг, то я поставлю свои таланты и опыт на службу государству. Если Бог пошлет мне здоровье и ясность ума, тогда через полгода я возглавлю совет министров.

Глава VIII КОРОЛЕВСКИЙ БАЛ

В четверг 15 мая в шесть часов вечера Джон Харрис надел парадный мундир и отвез меня к Христодулу. Кондитер и его жена встретили меня, как родного, не забыв, впрочем, горестно повздыхать по поводу судьбы Короля гор. Что касается меня, то я искренне был рад их приветствовать. Я был доволен жизнью и в каждом человеке видел своего друга. Я подстригся, ноги мои залечили, желудок был в полном порядке. Димитрий заверил меня, что миссис Саймонс, ее дочь и брат приглашены на бал, а прачка только что отнесла к ним в отель бальное платье. Я заранее предвкушал, как обрадуется Мэри-Энн. Христодул налил мне стакан санторинского вина. Попробовав этот великолепный напиток, я почувствовал вкус свободы, богатства и счастья. Затем я поднялся в свою комнату, но перед тем, как зайти к себе, счел своим долгом постучать в дверь комнаты господина Мерине. Он принял меня среди нагромождения книг и каких-то бумаг.

— Сударь, — сказал он мне, — вы видите человека, утонувшего в работе. Я обнаружил неподалеку от деревни Кастия древнюю надпись, в связи с чем лишился удовольствия участвовать в битве за ваше освобождение. Вот уже два дня я не нахожу себе места из-за этой надписи. Я лично убедился, что она никому не известна. Честь ее открытия принадлежит мне. Я рассчитываю, что ей будет присвоено мое имя. Камень, на котором она высечена, представляет собой кусок ракушечника высотой 35 сантиметров и шириной 22 сантиметра, случайно оказавшийся на обочине дороги. Древние знаки на нем прекрасно сохранились. Вот такую надпись я скопировал в свой дневник:

S.T.X.X.I.I.

М. D. С. С. С. L. I.

Если мне удастся объяснить, что означают эти символы, тогда считайте, что моя карьера удалась. Я стану членом Академии надписей и изящной словесности Понт-Одемера! Но для этого придется пройти долгий и нелегкий путь. Древность надежно хранит свои секреты. Полагаю, что я случайно наткнулся на памятник, с помощью которого будут раскрыты тайны древнего Элевсиса31. Тут возможны две интерпретации: одна из них вульгарная или демотическая, а другая священная или иератическая32. Я хотел бы выслушать ваше мнение по этому поводу.

— Возможно, я покажусь вам невеждой, — ответил я, — но мне кажется, что вы обнаружили дорожный знак, каких много на дороге, а надпись, которая так сильно вас затруднила, можно перевести так: «Стадия 22,1851 год». Всего вам доброго, дорогой господин Мерине. А сейчас мне надо написать письмо отцу и примерить мой красивый красный костюм.

То, что я написал родителям больше походило не на письмо, а на оду, гимн, песню счастья. Весь восторг своего сердца я излил на бумаге с помощью обычного пера. Я пригласил родителей на свадьбу, не забыв также пригласить мою славную тетю Розенталер. Я умолял отца как можно быстрее продать постоялый двор, пусть даже за ничтожную цену. Я потребовал, чтобы Франц и Жан-Николя покончили с военной службой. Я заклинал остальных братьев сменить их социальный статус. Я заявил, что все беру на себя и впредь сам буду заботиться о своих близких. Затем, не теряя времени, я запечатал письмо и велел доставить его экспрессом в Пирей на борт парохода австрийского отделения Ллойда, который отходит в пятницу в шесть часов утра. «Если получится, — думал я, — то они порадуются за меня в то же время, когда я сам буду счастлив».

Ровно в девять часов с четвертью я вместе с Джоном Харрисом вошел во дворец. Ни Лобстера, ни господина Мерине, ни Джакомо на бал не пригласили. Моя треуголка приобрела слегка красноватый цвет, но при свечах этот маленький недостаток был не заметен. Шпага у меня была на несколько сантиметров короче, чем положено, но какое это имело значение? Отвагу невозможно измерить длиной шпаги, а я, скажу вам без ложной скромности, имел полное право считать себя героем. Красный костюм был мне впору. Он немного жал подмышками, а рукава довольно заметно не доходили до запястий, но вышивка, как и предвидел папа, выглядела шикарно.

Со вкусом оформленный и великолепно освещенный зал был разделен на две части. На одной стороне, позади

трона короля и трона королевы, стояли кресла для дам, а на другой стороне расставили стулья для грубого пола. Я окинул алчным взором места для дам. Мэри-Энн еще не появилась.

В девять часов в зал вошли король и королева. Впереди шагали главная статс-дама, гофмейстер, фрейлины и дежурные адъютанты. Король был в великолепном облачении паликара, а изысканный туалет королевы был явно выписан из Парижа. Умопомрачительные наряды и потрясающие национальные костюмы не ослепили меня до такой степени, чтобы я забыл о Мэри-Энн. Я впился глазами во входную дверь и стал ждать.

Члены дипломатического корпуса и почетные гости обступили короля и королеву, которые целых полчаса расточали им ласковые слова. Мы с Джоном Харрисом держались позади всех. Стоявший впереди меня офицер неловко оступился и наступил мне на ногу, отчего я непроизвольно вскрикнул. Офицер обернулся, и я узнал капитана Периклеса. На груди у него сверкал новенький орден Спасителя. Он рассыпался в извинениях и спросил, как я поживаю. Я не отказал